Я взял его в руки, как очень редкое и дорогое лекарство, у которого, к сожалению, истек срок годности. Когда я открыл книгу, она затрещала – клей давно пересох. И в приступе слюнявой сентиментальности я нашел поистине душераздирающий стих, из коего получился душещипательный эпиграф:
Моей последней весной,
В мои последние дни
Я сидел в пустынном саду
Лицом к зеленым полям, за которыми
Мерцали холмы над Мельничным бродом;
Я размышлял о засохшей яблоне
С сожженными молнией ветками,
И зеленых ростках, и нежных цветках,
Мерцающих на скелете дерева
И обреченных на бесплодие.
Так я сидел, мой дух облекала
Полумертвая плоть с отупевшими чувствами,
Но думал о молодости и весне –
Призрачные цветы бледно сияли
На безжизненных ветках времени.
Земля покидает нас прежде, чем небо берет нас!
Если бы я был деревом и трепетал
От вешних грез и зеленой юности,
Я рухнул бы в ту грозу, которая
Вынула из меня душу,
Так что я ни на земле, ни на небе[22].
Я привез сюда Маму, чтобы сделать ей подарок в знак нашего сотрудничества. Ну и себя, конечно, не забыл – но об этом позже. Маму я пока особо не напрягаю. Пускай она сначала привыкнет к своей новой роли. Я надеялся, что ее жизнь еще чего-то стоит и в крайнем случае она будет разменной монетой. Я всерьез собирался торговаться с Эльвирой. Но кое-кто думал иначе…
Вчера отрядил Верку в город с очередным письмом к господину писателю. Сомневаюсь, что он еще жив, но чем Виктор не шутит? Если жив, то наверняка слегка напуган. Растерян. Сомневается – а не розыгрыш ли это? Мне его ничуть не жаль – может быть, когда-нибудь придется вместе побегать от слуг герцога?
За окнами – декабрьская пустыня; вьюга – зимний зверь – завывает во тьме и царапает стекла ледяными когтями. Внутри дома было бы уютно, если бы я мог вспомнить, что такое уют.
Человеческие руины тщетно пытаются согреться у камина. За спиной у Мамы неизменно маячат два трепанированных холуя. После расправы, учиненной в казино, я называю их муравейниками. Абсолютно преданы новому хозяину, то есть мне. Внешне почти нормальны, только больно уж неразговорчивы. Кроме того, у муравейников омерзительно холодные руки. Словно замороженные лягушачьи лапки, которые Верка готовит специально для Фариа…
Маму заметно трясет, но по большей части не от холода, а от страха. Свое последнее приключение она переносит с трудом. Вчера вечером я застал ее в процессе освоения хатха-йоги перед зеркалом – она явно пыталась обнаружить дыру у себя в затылке. Думала, все так просто? Эта сволочь могла бы вызвать жалость, если бы я забыл о том, что ее дочь вытворяла с Максом и Глистом в «Маканде».
Причина нашего добровольного заточения проста. Босс выжидает, пока уляжется шумок, поднявшийся после моего визита в «Три семерки». Аэропорты и границы закрыты. Из «Националя» пришлось съехать. По проверенным слухам, меня разыскивают уцелевшие Мамины люди и чуть ли не вся местная милиция. Нет сомнения, что рано или поздно найдут и слух дойдет до Виктора, но к тому времени миссия босса уже будет завершена. Для меня это день X, Армагеддон, безысходный нуль отсчета. Есть возможность расслабиться, но все чувства отравлены страхом, гнездящимся глубоко в кишках.
Жизнь миллионера на покое ужасающе предрешена. Вокруг нет ни одного ОБЫКНОВЕННОГО лица. Только пустые зеркала похищенных душ, навеки затуманенные колдовством. А под тонким покровом кожи – красноречивое пиршество насекомых.
Хуже всего то, что теперь я вспоминаю об Ирке без вожделения. А когда вспоминаю, вижу нелепо задрапированную мешанину внутренностей, непрерывно отмирающие клетки тела и паразитирующие на падали микроорганизмы. Это – взгляд без иллюзий. Где же то бесплотное, неуязвимое и вечное, что не должно исчезнуть вместе с ними?..
Внутри меня почти космический вакуум – пустота, которая страшнее любой зависимости.
Со мной происходят необратимые изменения. Весело отбрасываю духовные костыли. Их оказалось предостаточно – и это тот случай, когда за деревьями не видно леса…
От бывшего хозяина остался роскошный хай-энд со встроенной в стены акустикой, однако для меня уже не существует человеческой музыки. Она слишком неповоротлива в узилище семи нот и предопределенных гармоний, слишком тяжела, толста и непрозрачна. Иногда похабно суетлива. Ее исполняют существа со стеклянными пальцами; раковые глотки выдувают ее из шершавых духовых… Зато музыкой стал дождь и кошачий шорох; саваном нестерпимо жутких мелодий обернуто невидимое солнце; ветер, скользя в верхушках деревьев, порождает печальнейшие звуки на свете.
Другой пример. На стенах дачки развешаны сумеречные пейзажи и гравюры начала века. С некоторых пор я взираю на них с отвращением. Это застывшие во времени припадки невыразимости. Человеческое восприятие непоправимо искажено, перспектива извращена, интуиция тщетно блуждает в поисках украденных измерений. Дело не в примитивизме – это далеко не детские рисунки или наскальная живопись. Наоборот, мозаика раздроблена до предела, ткань реальности распылена, каждая пылинка скрупулезно просеяна сквозь сито мозга и добросовестно перенесена на холст. Но никто не избегает фальши, лежащей в самой основе вещей. Мечта о разрыве непрерывности остается всего лишь абстрактным выражением бессилия…
Да, вот такая и прочая хрень лезет в голову от вынужденного безделья. Оно приводит босса в опасное исступление и заставляет пускаться в «странствия». Иногда, просыпаясь, я с ужасом думаю о том, что делать, если он не вернется. Отсутствие движения – главная причина смертности среди таких, как я. Рука сама тянется к портсигару итальяшки – и останавливается на полпути. Что-то посказывает мне: худшее еще впереди. Заменитель леденца Клейна – это мой последний шанс.
Время для жизни крайне ограничено и с каждым днем стоит дороже. Все подвержено инфляции. В моем положении платят по курсу: шестьдесят секунд «сейчас» – секунда когда-нибудь «потом». Идиотизм? Верно. Но им страдает почти каждый. Выживание – неблагодарное занятие. Бег на месте без надежды уцелеть.
Однако выползти из норы наружу все-таки придется, даже если нора – это автономный бункер с полным набором удобств и охраной, верность которой не подвергается сомнению. Фариа лично руководит муравейниками, стерегущими периметр днем и ночью. Опасность наезда местных бандитов сохраняется. Верка мотается в город за жратвой, но уже не на засвеченной «альфа-ромео», а на дырявом «запорожце». Правда, из последней поездки она привезла, по ее собственному признанию, лобковых вшей и, вероятно, кое-что посерьезнее, поэтому от кухни ее пришлось отлучить. У муравейника, которого зовут Вася, получается не хуже, а Фариа лечит свою Беатриче наложением рук и пенициллином.
