— Джексон, ты обдумываешь, не украсть ли судно, чтобы переплыть Гудзоново море и все такое прочее?
— Ох, — сказал я. — Может быть, я и обдумывал все такое прочее, но не слишком много. Но ведь правда, Сэм? Они могли бы перевести нас через границу, если бы захотели?
— Они не станут заниматься контрабандой — иначе вмиг лишатся своих знаков. Я слышал, что они никогда так не делают.
— Но, может быть, они возьмут нас к себе в табор? Он посерьезнел и отпустил мою руку:
— Может, и возьмут… во всяком случае, тебя. У тебя этот музыкальный инструмент и все такое.
— Ну и черт с ними тогда! Я не пойду, если ты не пойдешь. Он расставил свои большие руки, опершись на забор, как никогда спокойный и задумчивый. Его глаза явно изучали всех Бродяг, которые находились на виду. Один из фургонов стоял так, что его открытый задок был обращен к забору, около которого хихикали девушки. В фургоне стояли несколько больших ящиков. Это могла быть торговая повозка, я знал это по Скоару — днем они устроят здесь базар, будут торговать снадобьями от всех болезней и всяким прочим хламом, часть из которого вовсе и не хлам: я купил свой катскильский нож у одного из Бродяг… Еще одна повозка, крытая, стояла передом к огороженной веревками площадке; на этом месте будет театр.
— В таком случае, — сказал Сэм, и я почувствовал, что он сейчас почти столь же счастлив, сколь мы были счастливы совсем недавно, в Ист-Перкунсвиле, — в таком случае, думаю, ты можешь попытаться, Джексон, ибо, думаю, я достаточно ясно вижу путь, по которому собираюсь идти.
— Что у тебя на уме?
— Ужасные мысли, Джексон, все время… Если я хочу пробиться, проползти или прошмыгнуть куда-нибудь, где меня не ждут, я обычно так и поступаю. Погоди капельку.
Я чуть было не перебрался через изгородь, но тут рядом с фургоном, где сидела седовласая женщина, появился еще один человек, наклонился к ней и что-то зарокотал.
Он был достаточно худощавым и ниже Сэма ростом, но ухитрялся выглядеть крупным и высоким — отчасти благодаря черной косматой бороде, которая доходила ему до середины груди. Черный колтун на голове размерами и ухоженностью мало отличался от бороды — его явно не стригли уже месяца два или три, — но я заметил, что у этого типа есть и свои слабости: так, коричневая рубаха и белая набедренная повязка были, без сомнения, выстиранными и свежими, а волосатые ноги оказались обутыми в пару мокасин из лосиной шкуры. Чудеснее обуви мне в жизни видеть не приходилось, поскольку мокасины были с позолоченными украшениями в виде обнаженных женских фигурок, и те позы которые принимали эти золотые девушки, когда он просто шевелил пальцами ног, заставили бы учащенно забиться сердце самой запыленной египетской мумии, даже женатой…
— У меня такое чувство, Джексон, — сказал Сэм, — что это их глава. Глянь на него. И попытайся представить, как он сходит с ума по какой-нибудь причине.
Я перевесился через забор. Я чувствовал, что все смотрят на меня — девушки, картежники, седовласый мужчина из-под своей соломенной шляпы и чернобородый главарь, чей голос по-прежнему звучал мягким рокотом, точно раскат грома в десяти милях отсюда.
— Па, — сказал я, и Сэм с мимолетной улыбкой вздрогнул, точно к удовольствию примешивалась боль, и я осмелюсь предположить, что так оно и было. — Я запросто могу представить это, но никак не могу выразить.
— Ага… Ты слыхал, наверное, о подвыпившем старике-фермере, который стал так плохо видеть, что начал доить быка?
— И что дальше?
— А ничего, Джексон! Ничего особенного, кроме того, что, по слухам, он до сих пор с дойки не вернулся.
Я должен был идти к ним сейчас или же никогда. Моя белая набедренная повязка очень мне помогла, но у меня дрожали руки и колени, когда я преодолел эти бесконечные двадцать ярдов, отделявшие меня от музыкантов, поднял золотой горн и позволил солнечному лучу заиграть на нем. Однако интерес и удивлением на их лицах при виде горна как рукой сняли мой страх и позволили мне стать еще одним дружелюбным человеческим существом.
— А можно мне поиграть с вами? — спросил я напрямик. Киска с локоном на лбу и девица с губами, которым самое место в постели, тут же приняли деловитый вид, и в них не осталось и следа от насмешки. Музыка была серьезным делом.
— Когда это сделали? — спросила Бонни. — В Былые Времена?
— Да. Он у меня недавно. Я знаю всего несколько мелодий.
— Басовый диапазон?
— Нет, по-моему, средний… Но я знаю, что с обоих сторон есть ноты, которых я сыграть не могу.
Кто-то сказал:
— Мальчонка, кажется, не врет.
Я понял, что все это время из-под соломенной шляпы за мной следили. Девушки не обратили на Стада никакого внимания.
— И какие мелодии ты знаешь? — спросила Минна Селиг, и я понял, что голосу ее тоже самое место в постели.
Впрочем, сейчас она была сама деловитость, и Бонни — тоже.
— Ну, — еказал я, — «Зеленые рукава»… «Воздух Лондондерри»…
Мелодичное банджо Минны тут же выдало мне несколько аккордов, и я принялся играть «Зеленые рукава» — не имея, разумеется, ни малейшего понятия ни о том, какую тональность я использую, пи о том, как подстроиться под другого музыканта. Все, что у меня было, это мелодия, и естественное чувство горна, и немного храбрости, и море желания, и острый слух, и восхищение тем, как эта очаровательная черноволосая девушка сидит рядом со мной по-турецки с банджо и округлыми бедрами, которым и вовсе самое место только в постели…
Потом к нам присоединилась мандолина, плача и смеясь серебристым голосом. Большие серые глаза Бонни играли со мной — это не отвлекало ее от музыки, ибо она могла прикончить мужчину такими штучками, ни на миг не задумываясь, — а ее мелькающие пальцы создавали моей игре просвечивающий вибрирующий фон до того, что я счел концом.
Беловолосый барабанщик помахал рукой, подзывая товарищей. Люди выходили из повозок. Флейтист и корнетист бросили свои карты и просто стояли рядышком, слушая и размышляя. Горн так хорошо отвечал мне, что на минуту я едва не проникся опасной идеей, будто именно моя игра привлекла их, а вовсе не магия Былых Времен, заключенная в горне. Когда я играю сейчас, возможно, это и правда; тогда же это быть правдой никак не могло, хотя милая резкая Бонни и сказала потом, что я управлялся с ним лучше, чем невежда.
Когда я закончил (как я думал) мелодию, ладонь Минны сжала мою руку, чтобы пресечь любую возможную глупость с моей стороны, и в небеса полилась песня мандолины, игривая и разрывающая душу, отражающаяся от другой стороны облаков и танцующая в солнечном свете. Кто-то принес гитару, которая тут же принялась радоваться веселью мандолины. А Минна сосредоточенно напела три ноты прямо мне в ухо, едва слышно, и прошептала:
