Может быть, именно гитара и была якорем, удерживавшим его во сне. Слишком уж трудно было разжать пальцы, выпустить иллюзию из рук — вот и спорили в груди два противоречивых чувства — желание избавиться от боли и сохранить кусочек чуда. Чудо, правда, уже не казалось чем-то особенным. Красивый, дорогой инструмент неизвестной марки. Черный лак… нет, не лак, удивительное покрытие, похожее на инкрустацию черным перламутром. Совершенно непонятный материал грифа — и на дерево не похож, и на пластик. Строгие точеные обводы корпуса «ovation», изящная линия выреза под левую руку. Сказка, воплощенная в жизнь…
…и цена за материализацию чуда — безжизненное тело женщины под ногами.
Жестокий, безжалостный сон, которого он будет стыдиться всю оставшуюся жизнь — своего выбора, заплаченной хотя бы и во сне цены.
Только скребло что-то в груди, словно за пазуху сунули лисенка из притчи о спартанском мальчике, и теперь звереныш прогрызал себе выход наружу. Лисенка звали правдой, и невозможно было уберечься от острых зубов, от крепких когтей упрямой твари, нельзя было отгородиться от боли пониже ключицы. Вадим не хотел этой правды, не хотел ничего понимать, знать, чувствовать — он хотел лишь проснуться, забыть за утренним кофе содержание сна, раз и навсегда выкинуть его из памяти. И — не мог.
Некуда было просыпаться, все, что с ним происходило, не было сном — вот о чем скулил, рычал, тявкал, выгрызая себе дорогу между ребрами подлый лисенок. Вадим прижал руку к груди: казалось, что сердце сейчас вырвется наружу, упадет на землю. Он попытался взглянуть на своих спутников. Анна стояла перед ним, уперев руки в бедра, резкая и решительная, совсем чужая. Серебряный застыл, держа руку между Вадимом и Анной, обозначая границу. Флейтист… Вадим лишь на мгновение коснулся его взглядом, и тут же отшатнулся. Даже такое недолгое соприкосновение ударило его, словно в драке хлестнули кончиками пальцев по глазам.
Флейтист просто стоял, скрестив руки на груди. Молча, с бесстрастным на первый взгляд лицом. Но это была лишь иллюзия, зыбкая граница, с трудом удерживавшая все то, что плавилось и бурлило сейчас в душе командира. Ему не нужны были ни слова сочувствия, ни просьбы о прощении — он никого и не слышал, наверное. Просто стоял неподвижно, замерев, ибо ничего больше не мог. Об эту твердость камня разбивались любые попытки придумать что-то в свое оправдание, любые возможные слова, которые пытался подобрать Вадим.
Ему не хотелось чувствовать себя виноватым. Он почти не помнил того, что случилось, помнил только, что хотел взять гитару в руки, но Софья догнала его и успела прикоснуться раньше.
«Ибо тот, кто встанет между человеком и судьбой, погибнет», — вспомнил Вадим слова загадочной гостьи. Почему, зачем все случилось именно так? Зачем она вмешалась, кто ее просил, почему теперь он, Вадим, должен чувствовать себя виноватым? Кто сказал, что Вадим хоть как-то неверно поступил? Он шел к тому, что было суждено — зачем, зачем же женщина вмешалась?!
Никто не обвинял его — обвинял себя он сам, понял он чуть позже, и этот суд был строг и справедлив, ибо вина была очевидна и несомненна: он согласился играть по правилам Безвременья. Вопреки здравому смыслу, вопреки собственному ощущению правильного, и тем самым — предал всех остальных. Нарушил обязательства, поступил против интересов своей команды, сыграл на стороне противника…
«Меня обманули», — хотел сказать он, но знал, что это ложь: никто его не обманывал.
«Это твоя судьба», — сказали ему — и он поверил.
«Меня заставили», — хотел сказать он, но и это было ложью: никто его не заставлял.
«Иди и возьми», — сказали ему — и он взял.
Невозможно было смотреть в глаза правде, дико, нестерпимо больно, но Вадим знал, что выбора у него нет: или признать, что он сделал все сам, или сойти с ума, отказавшись от очевидного. Сумасшествие было совсем близко, достаточно сделать лишь шаг, лишь сказать вслух: «это не я», и мозг вцепится в удобное оправдание, подменит картину, как ловкий шулер — карты, но то, что Вадим назовет реальностью, ею — не будет. От ласкового фальшивого «не я сделал» останется уничтожающее «не я».
Человек стоял лицом к лицу с правдой о себе, и не мог пошевелиться; и никто не пришел ему на помощь.
Он знал, что просить о помощи не имеет права, но все же ждал — слов, прикосновения, любой поддержки, которая позволила бы удержаться, выстоять под грузом своей вины. Его же не замечали. Даже Анна, кажется, готова была вцепиться ему в лицо ногтями, и только Серебряный удерживал ее, но и владетелю было наплевать на Вадима, он лишь поддерживал порядок.
Вадим стоял один против всех, и это было несправедливо.
— Вы сами меня сюда затащили, — сказал он, чувствуя, как дрожит голос. — Вы… оставили меня. Я не знаю, что за наваждение это было… не мог знать, но вы!..
И только после этих слов Гьял-лиэ ударил его — по губам, наотмашь.
— Молчи, — низкий вибрирующий рык заполнил залу. — Молчи, если хочешь жить, молчи, ради всего!
Занесенная для следующего удара рука, алое пламя, трепещущее вокруг пальцев.
Бешеный взгляд отливающих кипящей ртутью глаз, в которых зрачки сошлись в две линии тоньше волоса.
— Нет, не смей! — крик Анны.
— Где ты был, когда я… — выплюнул разбитыми губами Вадим, и слова мешались с кровью.
— Замолчите все, — негромко сказал Флейтист, но его услышали и замерли, одновременно все трое. — Позже, потом…
Он опустился на колени рядом с телом жены. Вадим знал, что не должен смотреть, но не было сил отвернуться. Прощание было недолгим, Флейтист только коснулся губами губ Софьи, опустил ей веки. Потом сложил раскинутые руки на груди, замер на мгновение. Лица его Вадим не видел, его скрыли пряди растрепавшихся волос, и Вадим был этому рад: и так невыносимо тяжело было видеть чужое горе, особенно — горе, переносимое так. Без крика, без поиска виновных, без обещаний мести, удерживая в себе раскаленную лаву боли потери.
«Лучше бы он убил меня», — подумал Вадим. — «Это было бы честнее…».
Потом вспомнил, что говорил Флейтист на лестнице замка в горах, когда женщины выгнали их из залы. Это случиться не могло — даже предавшего Вадима, виновного в смерти жены, Флейтист все равно вытаскивал бы из Безвременья. Может быть, потом и зашла бы речь о расплате, но не сейчас. Оттого особо гадко было — получалось, что ударил в спину, зная, что и после этого его будут защищать.
Предавших благодетелей Данте помещал в самый дальний круг ада, и Вадим сейчас начинал понимать, почему.
— Ой, мама, — вскрикнула Анна, и Вадим сначала хотел шикнуть на нее — просили же молчать, но боковым зрением увидел, как тают стены Замка ста ветров. Только сейчас до Вадима дошло, откуда взялось название. Ветры и ветерки, сотни, тысячи воздушных потоков бились в стекло и хрусталь, в черный камень постамента. Они скользили по щекам, ласкались и царапались — горячие и прохладные, влажные и сухие.
