Сын, к счастью, еще не вернулся из школы. Жена сидела на кушетке в халатике, на коленях книга, в руке дрожала дымком сигарета. «Совсем плохо», — подумал Петр Квантович. Глаза у Людмилы Сергеевны покраснели, набрякли, нос разбух — вид был настолько непривлекательный, что Петр Квантович не ощутил даже жалости.
Не решаясь что-нибудь произнести, он разделся, переобулся в домашние туфли, сел за стол. Несколько минут прошли в тягостном молчании.
— Я все-таки не понимаю, — услышал он наконец сырой вибрирующий голос жены, — как же это так? Что это все означает? И откуда вдруг это все? Почему?! Очень мило с твоей стороны, ничего не скажешь. Ты мог бы со мной сначала поговорить… мог бы хоть предупредить! А не так — камнем на голову. Как же это все! Как нам теперь жить?! И… как ты мог?! О-о-о. — Она зарыдала, пригнувшись к валику кушетки.
Петр Квантович закурил, молчал. Ему хотелось подойти, погладить вздрагивающую спину жены, но он не решался.
«Может, удастся как-то объясниться? — соображал он. — Но что сказать, что придумать? Что теперь скажешь! В том и штука, что теперь все яснее ясного: произнесены слова, смысл которых не затемнить другими словами».
— Ну, успокойся, будет, — молвил он наконец. — Что же теперь поделаешь. Я, право, не хотел…
— Что — не хотел? Что?! — вскинулась Людмила Сергеевна. — Не хотел излишних объяснений, поэтому подсунул мне эту… это?! — Ока схватила книгу, потрясла, отшвырнула. — Если ты не хочешь жить со мною, то можно было бы и без этого… без собирания сведений, без хлопот с типографией!.. («Любопытный поворот темы, — ошеломленно подумал Петр Квантович. — Кто это собирал сведения, хлопотал с типографией — я, что ли?») Да и зачем все в кучу валить: и то, что я травилась спичками в школьные годы, и что меня не любил отец… и мама тоже — не очень, и как меня подловили на продаже золотого кольца. До этого-то тебе какое дело? Зачем копаться!
Только теперь Петр Квантович начал понимать, что жена вовсе не нападает на него, а защищается.
— Если хочешь развестись, достаточно было сказать — и все, и пожалуйста, и дело с концом! Незачем было собирать… «обличающий материал»! — Она рассмеялась нервно и зло. — А Андрюшку я тебе все равно не отдам. Если ты думаешь использовать… про Иннокентьева, то… во-первых, у меня с ним ничего такого не было, а во-вторых… во-вторых… все равно не отдам! И все! — Она снова заплакала.
— Погоди, Люсь, о чем ты? — пробормотал Петр Квантович. — Спички какие-то, папа с мамой, Иннокентьев — да там ничего этого нет!
— Как нет? Как это нет! — Она схватила книгу, перелистала страницы и прочитала с утрированно драматическими интонациями: — «Она была средней дочерью, и родители не слишком любили ее. Мать любила сына и отца, отец — сына, младшую дочь и одну женщину на стороне… Не ценили учителя — посредственна. Не пользовалась успехом у мальчиков, потом — у парней. Постепенно зрела обида на жизнь: ведь не хуже других, просто всем везет, а ей нет… Когда исполнилось шестнадцать лет, пыталась отравиться спичками: просто так, от скуки и неудовлетворенной мечтательности. Но не получилось, только испортила на год желудок…» — Она захлопнула книгу. — Ах, как это все увлекательно и безумно интересно! Как важно зто тебе было узнать! И о том, что вышла замуж за того, кто взял, — за тебя… Ну вот — узнал. Удовлетворен, да? Эх, какой нее ты все-таки… — И жена отшвырнула книгу, как будто швыряла не книгу.
— Постой, Люсь. — Петр Квантович все более овладевал собой. — Ты в своем непременном стремлении во всем винить меня явно перегнула палку. При чем здесь ты? Ведь книга… книга-то не о тебе. Вот смотри, — он поднял книгу, раскрыл на первой странице, — здесь же написано: «Жил-был мальчик…»
— Какой мальчик, при чем здесь мальчик! Там написано: «Жила-была девочка…» И ранее, чем Петр Квантович окончательно понял, что к чему, он почувствовал невыразимое, огромное, как счастье, облегчение. Человека осудили и приговорили, сейчас казнят: оглашен приговор, делаются последние приготовления; покуривает, скучая, врач, готовый освидетельствовать, осужденный уже простился с жизнью — как вдруг: «Да вы что, братцы, с ума сошли! Это же наш Петр Квантович, хороший парень! Развяжите его. Вот так».
«Так вот оно что! Вот, оказывается, какая эта штука! Ну и ну! Вот это да! А я-то, дурак…» Он сел на кушетку рядом с женой, обнял ее за плечи, притянул к себе. Людмила Сергеевна попыталась вырваться, но не настолько энергично, чтобы в самом деле вырваться.
— Успокойся-ка. Ну, чего ты запсиховала, глупышка? «Разводиться»… «Как ты мо-ог!» Чуть что, сразу я виноват. Разобраться надо сначала.
— Что это за книга, можешь ты мне объяснить?
— Могу. С удовольствием. Понимаешь, эта книга… это, собственно, никакая не книга. Это… ну, прибор такой, что ли. Он возбуждает память нашего подсознания, она становится настолько отчетливой и обобщаемой, как будто все выражено словами. И получается впечатление, что человек читает книгу о самом себе… Ты ведь не прочла в этой «книге» ничего такого, чего бы и сама не помнила, верно?
— Да-а.
— Вот видишь! Иначе и быть не могло. И я тоже — только то, что помнил. И каждый человек «прочтет» здесь то, что он знает и помнит, то есть все о себе и кое-что (именно то, что он и так знал) о других. И ничего более! — С удовольствием закончил Петр Квантович.
— Вот оно что-о… — протянула жена. Она с иным интересом рассматривала книгу. — Смотри, что выдумали! Как это делается?
— Н-ну… кибернетика, телепатия — что-то в этом роде. Видимо, первую опытную партию выпустили в обращение.
— Значит, и ты прочел… о себе? — Жена осторожно посмотрела на него…
— Да.
— Бедненький. Тебе, наверно, тоже досталось? — Она погладила его по волосам.
— Ничего… — рассеянно сказал Петр Квантович, думая о другом. («Травилась спичками, надо же! Господи, и что мы За народ такой люди, и чего мы такие крученые-верченые? Вот о том, что она встретила Марьмихалну в магазине, да как Марьмихална была одета, да куда намеревается летом ехать отдыхать, это я от нее всегда знаю. А что травилась да почему травилась, так бы, пожалуй, и не узнал…») — Ничего, — повторил он. — Жизнь сложна. У всех и у каждого сложна. В ней бывает всякое. И незачем это мусолить.
Все-таки фамилия «Иннокентьев» жгла память Петра Квантовича. «Какой Иннокентьев, что за Иннокентьев? — размышлял он, укладываясь спать. — И что у них было? Когда? А ведь что-то было серьезное, раз она даже испугалась, что могу воспользоваться фактом и попытаться отнять Андрюшку… Эх, напрасно я ей все открыл с перепугу. Нужно было сделать вид, что я все знаю, и выудить у нее потихоньку. Тогда бы я о ней все знал, а она обо мне нет! Вот дал маху… — Он досадливо покосился на книжную полку. — А все потому, что меня эта чертова книженция привела в полное расстройство. Собственно, даже и не она. Просто это устройство пробудило что-то во мне — какие-то чувственные, дословесные представления о совершенном, истинном, справедливом. Они есть в каждом человеке. Они — самый суровый наш судья; судья, который все запоминает, учитывает любое — пусть не высказанное, не понятое, а только ощутимое — несовершенство, фальшь, неправду… Страшный судья!» Но это были спокойные академические мысли. Главное-то Петр Квантович теперь знал.
