На таком расстоянии они не причинили противнику никакого вреда. Локридж видел, как две-три стрелы ударились о щиты, остальные вообще не достигли цели. Но ютоазы мчались во весь опор — до столкновения оставалось, вероятно, не больше минуты. Уже можно было различить раздувающиеся ноздри и белки глаз передних лошадей; Локридж хорошо видел развевающиеся гривы, вспыхивающие на солнце кнуты, безбородого кучера и дикую усмешку, раздвинувшую торчащую позади него бороду вождя; сверкал поднятый топор с блестящим, словно металл, каменным острием.
— К черту все! — закричал он. — Я хочу, чтоб они знали, от чьей руки погибли!
Он взял вождя на прицел и спустил курок. Сильная отдача несколько охладила его пыл. Звук выстрела потерялся в криках, топоте копыт, скрипе осей и грохоте колес. Однако воин, служивший мишенью, широко раскинул руки и упал на землю. Его «алебарда», описав дугу, последовала за ним. Трава скрыла ютоаза вместе с его оружием.
Юноша-возница осадил лошадей — видно было, что он до смерти напутан. Локридж сразу сообразил, что нет необходимости убивать людей, повернулся и занялся следующей упряжкой. Бах! Бах! Достаточно по одной лошади из упряжки, чтобы вывести повозку из строя. Камень со звоном отскочил от дула ружья. Но вторая колесница перевернулась — упряжь спуталась, гребень сломался, разбилось колесо. Оставшиеся в живых лошади пятились и испуганно ржали.
Локридж заметил, что ряды нападавших дрогнули. Остановить еще пару боевых колесниц, и завоеватели разбегутся. Он шагнул вперед, чтобы иметь хороший обзор, — волнение заставило его забыть о стрелах. Солнечные блики играли на металлическом стволе ружья.
И тут в него ударило само солнце.
В мозгу Локриджа прогремел взрыв. Ослепленный, разбитый вдребезги, он погрузился в ночь.
Сознание возвращалось с потоком страдания. Перед глазами все еще плясали пятна света. Сквозь крики, ржание, грохот и гул он услышал громкий клич:
— Вперед, ютоазы! Вперед с Небесным Отцом!
Призыв прозвучал на языке, известном диаглоссе, но не на том, на котором говорили люди Тенил Оругарэй.
Локридж неуклюже поднялся на четвереньки. Первое, что он увидел, было валявшееся на земле его наполовину расплавившееся ружье. Видимо, на это разрушительное действие ушла большая часть лучевой энергии: патроны в обойме не взорвались, сам он отделался сильными ожогами лица и груди. Но внутри все горело. Трудно было думать.
Рядом лежал мертвый. Его лицо было месивом обгорелых костей и мяса, но по медному браслету на руке можно было узнать Эхегона.
Сторм стояла поблизости, достав собственное оружие, чтобы соорудить энергозащиту. Вокруг нее всеми цветами радуги переливались короткие вспышки пламени. Вражеский луч пробежал мимо и скосил троих молодых людей, вместе с которыми Локридж не так давно охотился на тюленей.
Страшен был рев ютоазов, когда они, прокравшись сокрушительной волной, смяли защитников деревни. Локридж увидел, как один из сыновей Эхегона — нельзя было не узнать эти черты лица, это упорство — выставил и упер в землю копье, будто на него неслись не лошади, а дикий кабан. Колесница с грохотом пронеслась мимо. Стоявший в ней воин с поразительной ловкостью взмахнул топором. Брызнул раскроенный мозг; сын Эхегона упал рядом со своим отцом. Ютоаз торжествующе заухал, нанес удар топором по другую сторону повозки — кому, Локридж не видел, — метнул копье в одного из лучников и умчался.
Охваченные паникой, жители деревни с воплями бежали со всех сторон к лесу. Дальше их не преследовали: ютоазы, чьи боги-покровители обитали на небе, не любили полумрака и шорохов леса. Они повернули назад, чтобы добить и скальпировать раненых врагов.
Одна из колесниц летела прямо на Сторм, которая сейчас напоминала львицу, готовящуюся к прыжку в мерцающем энергетическом поле; Локриджу в его полусознательном, бредовом состоянии казалось, что перед ним оживают сцены из мифологии. А ведь у него еще остался «уэбли»… Он нащупал его, но, не успев достать, потерял сознание. Последнее, что он видел, был человек, стоявший в повозке позади кучера, — это был не ютоаз, а мужчина без бороды и с белой кожей, очень большого роста, в черном плаще с капюшоном, хлопающим у него за спиной, словно крылья…
Локридж просыпался медленно. Он лежал на земле, и какое-то время ему было достаточно сознания того, что он не чувствует боли.
Постепенно, отрывками он вспомнил о том, что произошло… Услышав женский крик, он наконец открыл глаза и сел.
Солнце уже зашло, но сквозь дверной проем хижины, где он находился, за линией берега и отливающим кровью Лимфьордом он видел еще освещенные облака. Из единственной комнаты все было вынесено, а вход был закрыт ветками, переплетенными ремнями и прикрепленными к дверному косяку. Снаружи у входа стояли двое ютоазов. Один из них постоянно заглядывал внутрь, дотрагиваясь до веточки омелы, защищающей от колдовства. Его напарник с завистью следил за двумя воинами, гнавшими вдоль берега нескольких коров. Повсюду вокруг царила суматоха, слышались крики и хриплый мужской хохот, стук лошадиных копыт и скрип колес; побежденные же в это время оплакивали свое горе.
— Как ты себя чувствуешь, Малькольм?
Локридж повернул голову. Рядом с ним стояла на коленях Сторм Дарроуэй. Ее фигура почти не выделялась среди других теней во мраке хижины, но он уловил аромат ее волос, ощутил мягкое прикосновение ее рук; никогда еще он не слышал в ее голосе такой тревоги.
— Жив… как будто. — Он потрогал пальцами лицо и грудь — они были смазаны каким-то жиром. — Не болит. Я… Правду сказать, я чувствую себя отдохнувшим.
— Тебе повезло, что у Брэнна были с собой противошоковые средства и ферментативная мазь и что он захотел спасти тебя, — сказала Сторм. — Твои ожоги совсем заживут к завтрашнему дню. — Она помолчала и добавила: — Так что мне тоже повезло. — Она произнесла это таким тоном, что можно было подумать, что говорит Аури.
— Что происходит там, снаружи?
— Ютоазы грабят Авильдаро.
— Женщины… дети… Нет! — Локридж попытался встать, но Сторм заставила его опуститься.
— Побереги силы.
— Но эти дьяволы…
— В настоящий момент, — сказала Сторм с долей прежней резкости в голосе, — твои подружки не слишком страдают. Вспомни местные нравы. — Ее тон опять стал сочувственным. — Но, конечно, они оплакивают тех, кого любят, мертвых или убежавших, а сами они будут рабынями… Нет-нет, погоди! Это тебе не Юг. Жизнь рабыни у варваров не так уж отличается от жизни самого варвара. Она страдает, да, — от неволи, от тоски по дому, от того, что никакая женщина у индоевропейцев не пользуется таким уважением, каким она пользовалась здесь. Но прибереги свою жалость на будущее. Мы с тобой находимся в куда худшем положении, нем твоя вчерашняя юная спутница.
