— У вас наблюдается чрезмерно активная выработка дофамина. Вы принимаете опиоиды или усилители эндорфина более двух раз в неделю?
— Да забудь ты об этом. Просто ответь мне про галлюцинации.
Кабина замолчала. Кларк закрыла глаза. «Только этого не хватало. Чтобы какая-то треклятая машина подсчитывала молекулы моих мазохистских наклонностей...»
Бип.
Кларк открыла глаза. На экране в основаниях полушарий головного мозга зажглась россыпь фиолетовых звездочек. По центру пульсировала крохотная красная точка.
«Аномалия» — зажглась надпись в углу экрана.
— Что? Что это?
— Обрабатываю. Пожалуйста, сохраняйте спокойствие.
Внизу выскочила надпись: «Поле Бродмана 19 (ЯЗЗА)» [24] .
Снова послышался писк. Показалась еще одна мигающая красная точка, теперь чуть спереди.
«Поле Бродмана 37».
— Что это за красные пятна? — спросила Кларк.
— Эти отделы мозга отвечают за зрение, — ответила кабина. — Могу я опустить щиток шлема, чтобы осмотреть глаза?
— Я ношу линзы.
— Роговичные накладки не помешают сканированию. Могу я приступить?
— Давай.
Щиток скользнул вниз. Сеть из крохотных бугорков пунктиром расчертила его внутреннюю поверхность. Гул машины глубоко отдавался в черепе Лени. Она начала считать про себя. Прошло двадцать две секунды, прежде чем щиток вернулся на место.
Сразу после надписи о 37-м поле Бродмана появилась следующая: «Обл. желт, пятна НОРМ»[25] .
Жужжание стихло.
— Вы можете снять шлем, — объявила машина. — Каков ваш хронологический возраст?
— Тридцать два. — Она повесила шлем на крючок.
— Претерпевало ли ваше визуальное окружение значительные изменения в период от восьми до шестнадцати недель назад?
Целый год, проведенный в светоусиленных сумерках источника Чэннера. Путь на сушу ползком, вслепую по дну Тихого океана. А потом неожиданно яркое небо...
— Да. Возможно.
— В вашей семье были зафиксированы случаи инсультов или эмболий?
— Я... Я не знаю.
— Умирал ли недавно кто-то из ваших близких?
— Что?
— Умирал ли недавно кто-то из ваших близких?
Лени стиснула зубы.
— У меня недавно умерли все близкие мне люди.
— Менялось ли за последние два месяца давление окружающей вас среды? К примеру, находились ли вы на орбитальной станции или в негерметичном воздушном судне? Совершали ли вы погружения на глубину более двадцати метров?
— Да. Совершала.
— Во время дайвинга вы проходили декомпрессионные процедуры?
— Нет.
— Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?
Кларк улыбнулась:
— Три тысячи четыреста метров. Один год.
Кабина на секунду замолкла, но потом продолжила:
— Люди не могут пережить подъем с такой глубины без декомпрессии. Какова была максимальная глубина, на которую вы погружались, и сколько вы там пробыли?
— Мне не нужна декомпрессия, — пустилась в объяснения Лени. — Во время погружения я не дышу, все обеспечивали электри...
«Минуту...»
Она сказала, декомпрессии не было.
Разумеется, зачем? Пусть те, кто бултыхаются на поверхности, дышат из громоздких баллонов с кислородом, рискуя словить азотное опьянение или кессонную болезнь, если им случится залезть глубже положенного. Пускай они мучаются от кошмаров, в которых взрываются легкие и глаза, тускнея, превращаются в гроздья мясистых пузырей. У рифтеров был иммунитет к подобным неприятностям. Внутри станции Лени дышала, словно находясь на уровне моря, а снаружи не дышала вообще.
Не считая одного раза, когда ее буквально скинули с неба.
В тот день «Рыба-бабочка» медленно опускалась сквозь темный спектр вод, из зеленого в синий, а потом и в бессветный мрак, истекая воздухом из тысячи порезов. С каждым метром океан все больше проникал внутрь подлодки, сжимая атмосферу в единственном пузыре с высоким давлением.
Джоэлу не нравился ее вокодер. «Я не хочу провести последнюю пару минут слушая голос машины», — сказал он тогда. А потому Лени осталась с ним, дыша. Когда пилот — продрогший, напуганный, измотанный ожиданием смерти — наконец открыл люк, они уже погрузились, наверное, атмосфер на тридцать.
А она стала в ярости прорываться на берег.
Это заняло много дней. Подъем происходил постепенно, его хватило бы для естественной декомпрессии, газ в венах, по идее, должен был спокойно выйти через альвеолярные мембраны — если бы работавшее легкое постоянно использовалось. А оно не использовалось: так что же тогда случилось со сжатым воздухом из «Рыбы-бабочки», оставшимся в ее крови? Лени не умерла, а значит, его уже не было.
Газообмен не ограничивается легкими, вспомнила она. Дышит и кожа. Пищеварительный тракт. Не так быстро, конечно. И не так эффективно.
Может, недостаточно эффективно...
— Что со мной произошло? — тихо спросила она.
— Вы недавно перенесли две небольших эмболии в мозгу, которые периодически влияют на ваше зрение, — сообщила медкабина. — Скорее всего, ваш мозг компенсирует эти провалы сохраненными образами, хотя для уверенности мне хотелось бы понаблюдать такой эпизод в действии. Также недавно вы потеряли кого-то близкого: скорбь может быть фактором, катализирующим высвобождение визуальных...
— Что значит «сохраненными образами»? Ты хочешь сказать, что это воспоминания?
— Да, — ответила машина.
— Чушь собачья.
— Нам жаль, что вы так себя чувствуете.
— Но ничего такого никогда не происходило, ясно? — «У этой железяки дерьмо вместо мозгов, почему я вообще с ней спорю?» — Я помню свое детство, твою ж мать. Я бы не смогла его забыть, даже если бы попыталась. А эти видения, они принадлежат кому-то другому, они...
«...счастливые...»
— ...они другие. Совершенно другие.
— Долговременная память часто ненадежна. Она...
— Заткнись и просто все исправь.
— В этой кабине нет оборудования для микрохирургии. Я могу дать вам ондансетрон, чтобы подавить симптомы. Но вы должны понимать, что пациенты со столь обширной синаптической перестройкой могут испытывать различные побочные эффекты, такие как легкое головокружение...
Она застыла. «Перестройкой?»
— ...двоение в глазах, гало-эффекты...
— Стоп, — оборвала Лени машину. Та замолчала.
На экране в основании мозга загадочно мерцало облако фиолетовых звезд.
Она коснулась их:
— Что это?
— Серия повреждений, нанесенных хирургическим путем, и сопутствующие им омертвевшие ткани.
— Сколько их?
