– Пустите, пожалуйста, – спокойно попросил Комаров.
Несмотря на то, что он оказался в довольно щекотливом положении, Костя не испугался, а скорее рассердился. Что это еще за приставания к человеку при исполнении?
– Я тебя, пацан, давно выслеживаю, – не принял ко вниманию его просьбу краснолицый, – теперь не отвертишься. Веди к мамке, пока я тебе всю задницу не испорол.
– Какая мамка, – испугался ошибке водителя Костя, – нет у меня тут никакой мамки. Вы меня с кем-то путаете.
– Я твою майку зеленую ни с чем не перепутаю. Зачем у меня с машины оленя свинтил? Может, это – талисман, а ты – свинтил. Не отпущу, пока не отдашь и извинения не попросишь.
Костя, покраснев от натуги, извивался в железобетонных объятиях озверевшего водителя и думал, как выкрутиться из этого неприятного положения и не запятнать честь мундира. Еще, чего доброго, и вправду пороть будет. Сказать, что он местный участковый? Не поверит. Раз признал он в нем какого-то злоумышленника, то ни в жисть не поверит. Сколько раз говорил себе: не ходить на работу в гражданке! Вот и получай, фашист, гранату.
– В кармане, – осенило вдруг Костю, – в кармане ваш олень!
– В каком? – не совсем поверил железобетонный.
– В джинсах, в правом.
Водитель немного ослабил тиски, залез правой рукой в карман Костиных джинсов и вынул оттуда не оленя, конечно, а удостоверение личности младшего лейтенанта Комарова с
Костиной фотографией на первом листе. Краснолицый сначала рассердился и хотел выкинуть негодную картонку, но потом рассмотрел обложку, долго изучал фотографию, и наконец разжал объятия.
Обессиленный Комаров почти упал на землю.
– Извиняй, браток, – обознался, – не очень-то виновато попросил краснолицый, – замучили, понимаешь, пацаны, хоть вооруженную охрану выставляй. Только отойдешь – чуть не до скелета машину раздевают. А тут смотрю, ты воровато так возле машины крутишься. Вот и хотел изловить негодяя.
– Надо уметь отличать негодяя от человека при исполнении,
– назидательным тоном потребовал Костя.
– Да кто ж вас разберет? Сейчас в милицию только что не
прям с горшка берут. Я же сказал – извиняй. Ребра-то не помял?
– Не помял. А вы знаете Толика?
– И Женьку знал. В одном доме живем, жили, то-есть, – вздохнул краснолицый и снял просоленную многолетним потом светлую кепку с головы.
– Фокин и Пенкин жили в одном доме? – изо всех сил
стараясь не показать своего удивления, спросил Костя.
– А как же, – не заметил излишней заинтересованности следователя водитель, – и они, и я, и Катюшка. С детства дружили.
– Катюшка – невеста Толика? – скорее констатировал, чем спросил Комаров.
– Катюшка – невеста Жеки, – торжественно заявил краснолицый. – Правда, теперь уже бывшая, – тут же помрачнел он.
– Как вы, говорите, ваше имя-отчество? – спросил Костя, чтобы скрыть замешательство и протянуть время.
– Николай Пертович, – охотно представился краснолицый, и тут же, не дожидаясь просьбы Комарова, увлеченно продолжил: – сколько живу с ними в одном доме, столько на эту их дружбу дивлюсь. То чуть не в обнимку ходят, то дерутся смертным боем. Вот так и из-за Катюшки. Пока пацанятами были, она больше к Толику тянулась, а выросли – с Жеки глаз не сводила. Да и не одна она.
– Катюшка была официальной невестой Пенкина?
– А как же? Уже и свадьба была назначена. Хотя меня лично всегда сомнение брало. Рано еще Женьке жениться было. Не по возрасту, а по разумению. Не нагулялся он. Вот и здесь, слышал, с женщиной его видели.
– Да какая это женщина, – махнул рукой озадаченный Костик, – бабушка сумасшедшая. Сильно пьяный он был, вот и принял ее за женщину.
– Да, – вздохнул и Николай Петрович, – вся беда наша от водки и женщин.
Костя не совсем был согласен с этим избитым утверждением, но выражать своего несогласия не стал.
– Вы еще задержитесь здесь? – спросил он водителя.
– Нет. Я и встал только на пару часов. Сейчас трогаюсь.
– Оставьте, пожалуйста, мне ваш адрес, – попросил Комаров.
Его даже обрадовал тот факт, что водитель не задержится в Но-Пасаране. Ему совсем не хотелось, чтобы Фокин узнал об их разговоре.
Костя метался по комнате, как тигр по клетке. Толик соврал ему. Соврал явно, нагло, с честными глазами. Зачем он сказал, что Катюшка – его невеста? Хотел похвастать? Но, судя по фотографии, девушка не принадлежала к тем знойным красоткам, от одного взгляда которых захватывает дух.
Девушка – как девушка. О том, что у Катюшки и Евгения уже назначен день свадьбы, он не знать не мог. Есть люди, которые врут постоянно, просто потому, что не могут не врать. Обычно они врут без смысла, основания и выгоды для себя. Но нынешняя ситуация настолько серьезна, что откровенное вранье просто опасно. Если не Толик убил Жеку, то почему тогда он так нагло и беззастенчиво врал?
Что изменилось бы, если бы он сказал Косте, что фотография в кабине машины принадлежит невесте Жеки, а не его невесте?
Что изменилось бы, если бы Толик не повторял многократно эту фразу: «Катюшка, моя невеста?»
Костя переворошил в голове множество вариантов, но ни один не показался ему убедительным. И все же он не упал духом. Вранье Толика – вот хвостик той ниточки, которая выведет его к клубку преступления. Только надо очень осторожно тянуть за эту ниточку, иначе клубок может размотаться совсем и кроме длинной нитки у Кости ничего не останется в руке.
– Надо ехать к Катюшке, – решил Комаров, – если ложь Толика связана с ее именем, то только она поможет разобраться мне в причине этой лжи.
– Ага, – лаконично поддержал его голос с печки.
* * *
Утро началось необычно. Вернее, оно началось как обычно – звонким пением Прапора. Сначала до не проснувшегося еще Костика не дошел столь важный факт, но уже на втором крике петуха он вскочил, как ошпаренный, и подбежал к окошку. Чистые, как бы промытые до блеска росой лучи утреннего солнца ласково перебирали вызывающе-яркие перья Прапора. Комаров протер глаза, немного похлопал ими, чтобы прогнать остатки сна – петух не исчезал. Он действительно вернулся. Вернулся в полном здравии.
Костя легко перемахнул через распахнутое настежь окошко, подбежал к Прапору и попытался схватить его. Он только хотел прижать к себе уже полюбившуюся ему птицу, но Прапор решил оправдать свое прозвище ни не понять благих намерений хозяина. Это когда он был больной и несчастный, он позволял измываться над собой – заталкивать себя в хлебницу, таскать по всему селу, позволять заглядывать себе в клюв и раздвигать пальцами веки. А сейчас он был здоровой птицей мужского пола в полном расцвете сил, какое право сейчас-то было у хозяина гоняться за ним как за каким-то полудохлым ингредиентом для лапши?
