Двери в кабинет Якобсена открываются.
Кабинет тонет в полутьме. Он огромен, и в дальнем его конце за столом сидит человек, чьего лица Варшавский разобрать не может.
– Добрый день, господин Варшавский. Давно не виделись, не так ли?
Старческий, хриплый голос. Немного надменный, чуть-чуть ироничный.
Варшавский склоняет голову.
– Добрый день, господин Президент. Давно…
Стол едва освещён пробивающимися сквозь щели в задёрнутых занавесях пятнами солнца. В круге света появляется рука в тёмной перчатке.
– Присаживайтесь, господин Варшавский. Негоже нам разговаривать, когда я сижу, а вы стоите.
Министр принимает приглашение. Кресло – очень глубокое, очень мягкое. Никакой электроники – оно сделано как минимум пятьсот лет назад.
– Как ваша дочь, господин Варшавский?
– Спасибо, прекрасно. Работает в лаборатории анабиоза.
– Анабиоз, да… Гениальное изобретение. Шаг в будущее…
Варшавскому не очень удобно разговаривать. Он привык видеть глаза собеседника.
– Но вам, Анатолий Филиппович, мало анабиоза. Вам нужна ещё и машина времени.
Всё знает. Глаз не видно, но глаза – повсюду.
– И ещё, Анатолий Филиппович, вам нужны опыты над людьми и принудительная эвтаназия для больных вринклом.
Варшавский ничего не может добавить. Якобсен просто констатирует факты.
– Я не люблю долгих отступлений, господин Варшавский. Не люблю мусолить заезженные темы и ходить вокруг да около. Вы были заинтересованы в этой встрече; более того, я полагаю, что предвосхитил ваше желание самостоятельно организовать встречу со мной. А теперь вы боитесь, что я не сделаю того, ради чего вам нужна эта встреча. Не отдам вам свой голос.
Якобсен – это единственный человек, с которым Варшавский не может вести нормальный диалог. Министр просто теряется. Конечно, львиная доля знаний Якобсена идёт от многочисленных наушников во всевозможных политических организациях, в том числе и в аппарате Варшавского. Но всё равно старику не откажешь в остром уме.
– Скажите мне откровенно, Анатолий Филиппович, вы рассчитываете, что я вас поддержу? Что вы думаете на самом деле? Я понимаю, что вы надеетесь. Но если бы некто сторонний спросил вас, что Якобсен скажет о вашем проекте, – что бы вы ответили ему?
Вопрос не в бровь, а в глаз. Варшавский представить себе не может ответ Якобсена.
– Я думаю, вы откажете мне в поддержке.
– Именно так. В том смысле, что именно так вы и должны думать. Но будь у меня намерение не поддержать ваши начинания, я бы вовсе не назначал этой встречи. Раз я её назначил, значит, у меня на то есть веские причины.
И этот человек минуту назад сказал, что он не любит ходить вокруг да около. Старый лис.
А затем Якобсен говорит:
– Это я организовал покушение на вас.
Он произносит это ровным голосом, спокойно, будто каждый день организовывает покушения на министров дел ближнего космоса. Будто это так просто – доставить автоматический пулемёт в Верхнюю Москву и установить его на центральной площади.
– Как?
Следовало бы спросить «зачем» или «почему». Но дар речи отказывает Варшавскому, и он выдавливает лишь жалкое «как».
– Это вас стоит спросить, как. Как мог автоматический пулемёт новейшей модели всего лишь ранить жертву и случайно уничтожить её секретаря. Вы ведь задавали себе этот вопрос, Анатолий Филиппович? Задавали… Оружие не было нацелено на вас. Его задача была – легко вас ранить и убить кого-либо из окружения, одного или двух человек. И всё.
– Но зачем?
Хриплое карканье из-за стола – смех.
– Затем, что теперь народная любовь к вам выросла. Вы из изгоя превращаетесь в героя. Если вас пытаются убить, вы автоматически становитесь правым. Если вы помните классику, то у Лермонтова есть такие строки: «Убит!.. К чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор и жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор!» Но вы не убиты, а хор похвал уже начал исполнять свою партию.
– Значит ли это…
– Да, это значит, что я готов вас поддержать.
– Но Максим…
– Ваш помощник? Скажите, Анатолий Филиппович, неужели его смерть не стоит вашего успеха? Я уверен, что вы бы спокойно пожертвовали им ради дела, если бы сложилась требующая того ситуация.
Старик прав. Максим был расходным материалом, и Варшавский это понимает.
– Но есть ещё и Совет Верхней Москвы и ближнего космоса.
– Там вы пробьётесь. Один только слух о том, что Якобсен поддерживает вас, позволит легко набрать необходимое количество голосов на локальном заседании. В декабре вы сможете вынести подтверждённый локальным Советом законопроект на Совет Европы. И там мой голос перевесит большую часть голосов недоброжелателей.
– К декабрю? Слишком мало времени…
– Хватит. Законопроекты готовы, завтра выносите их на внутренний Совет. Заявить их к утверждению на Совете Европы можно вплоть до начала ноября. Вы всё успеете.
Всё это Варшавский знает. Он просто не верит своим ушам. Только что ему в руки дали козырь, на который он мог разве что надеяться. А теперь вот он, этот козырный туз, джокер, выскочил из рукава и появился в колоде, в той её части, что на руках.
– Почему? – спрашивает он. – Господин Президент, почему вы решили меня поддержать?
Снова хриплый смешок и голос.
– Теперь, думаю, стоит раскрыть карты.
Именно, стоит раскрыть. Давно пора.
Сверху падает луч света и образует яркое пятно, захватывающее половину стола Якобсена, его кресло, колени, грудь, руки в перчатках. Только лицо по-прежнему остаётся в тени.
– Люблю спецэффекты, – говорит Якобсен и подвигается ближе к столу. Свет падает на его лицо, старое, измученное.
Изборождённое неестественно глубокими, будто нарисованными мимическими морщинами – асимметричными, уродливыми, подёргивающимися.
У господина Президента Европы Джейкоба Якобсена – вринкл в одной из крайних стадий.
– Нет, – говорит Якобсен, – я не сошёл с ума. Как видите, я в здравом уме и твёрдой памяти. Пока что. Я мог бы пойти на очередную пересадку мозга, чтобы излечиться от вринкла, но только она будет шестой. Никто в мире не переживал даже пяти – я единственный. Шестая меня убьёт гарантированно. Поэтому в любом случае мне немного осталось, умру я от вринкла или от операции. Но теперь я знаю, что такое вринкл. Я очень хорошо это ощущаю – каждое дрожание нерва, каждый сбой в мышцах, каждую новую складку на лбу. И ещё я знаю, что такое страх перед безумием. Смерть не так и страшна. Я достаточно пожил – в разы больше, нежели большинство людей. Но безумие меня пугает. Каково это – быть безумным, беспамятным, беспомощным? Буду ли я собой или мне предстоит доживать последние месяцы жизни, пуская слюни и оправляясь под себя?
