Я был совершенно счастлив.
Музыка внезапно поднялась, развернулась. Уходящая вдаль сетка пульсировала всем спектром.
Мы все четверо устремились плотной группой на полной мощности двигателей, словно падали на рой чужих с большой высоты. Они росли у нас под ногами с быстротой, от которой захватывало дух, и когда мы были более чем в трех километрах от них, я дал команду готовности. Мы выпрямили и напрягли тела, сориентировали и все вместе по команде включили реактивные двигатели на пятках, раскрывшись наружу, как цветок «Блю Энджелс» в четыре больших лепестка. Мы дали им замкнуться в круги — каждый из нас двигался по спирали вокруг четырех «направлений компаса» сферы чужих, обрамляя эти направления движением тел. После трех полных кругов мы одновременно прервали движение и встретились в той же самой точке, где ранее разделились. Мы замедлялись по мере приближения к точке встречи и при встрече образовали четырехстороннюю акробатическую сцепку. Интенсивная работа реактивными двигателями привела нас к остановке. Мы несколько раз перевернулись в пространстве и оказались лицом к чужим; совершили движение подобно цепочному колесу, разлетаясь в стороны, образовали квадрат со стороной пятьдесят метров и замерли в ожидании.
«Вот я снова рядом с вами, светляки, — подумал я. — Я долго ненавидел вас. Я покончу с этой ненавистью тем или иным способом».
Лазеры окрасили нас в красный, синий, желтый и нестерпимо зеленый, и Рауль отказался от уже существующей музыки ради новой; его пальцы как пауки ткали узоры, немыслимые еще час назад, простегивая пространство цветом, а наш слух звуком. Его мелодией была меланхолия, два аккорда, борющиеся в миноре, и как подводное течение пульсировал дисгармонический бас, словно мигрень, которая вот-вот начнется. Было так, будто он льет боль в сосуд, не рассчитанный на такой объем.
С этим в качестве рамки и всем космосом в качестве фона мы танцевали.
Механическая структура этого танца, «шаги» и их взаимосвязь останутся вам навсегда неизвестны, и я не стану даже пробовать описать их. Все развивалось медленно, как попытка; так же как и Шера, мы начали с определения терминов. Поэтому хореографии и уделяли меньше половины нашего внимания.
Возможно, треть, часть наших умов была занята переводом вопросов, задаваемых компьютером, в артистические термины, но такая же часть напрягалась, пытаясь уловить какой-нибудь знак обратной связи от чужих, стремясь обнаружить глазами, ушами, кожей, умом любую разновидность ответа, напрягая чувства, чтобы уловить любое мысленное касание. И такой же частью наших умов мы чувствовали друг друга, тянулись, чтобы соединить наши сознания через метры черного вакуума, чтобы видеть, как видят чужие, множеством глаз одновременно.
И что-то начало происходить… Это началось медленно, слегка, неуловимыми шагами. После года изучения я просто обнаружил, что постигаю, принимаю и выхожу на этот контакт без удивления или озадаченности. Сначала я подумал, что чужие снизили скорость, но затем я заметил, снова без удивления, что мой пульс и дыхание остальных замедлились ровно на столько же. Я жил в ускоренном времени, извлекая максимум информации из каждой секунды жизни, я существовал всем своим естеством. В качестве эксперимента я дал своему внутреннему времени еще немного убыстриться и увидел, как лихорадка чужих замедлилась до такой скорости, на которой их мог бы воспринять кто угодно. Я сознавал, что могу заставить время остановиться вообще, но пока не хотел этого делать. Я изучал чужих с бесконечной неторопливостью, и понимание росло. Теперь было ясно, что существует реальная и ощутимая, хоть и невидимая энергия, которая держала чужих на их постоянных взаимных орбитах, как ядерные силы держат электроны. Но эта энергия бешено кипела по воле чужих, и они скользили в ее потоках, как деревянные щепки, которые магическим образом никогда не сталкивались. Они создавали перед собой никогда не опадающий «прибрежный бурун». Медленно, медленно я начал понимать, что их энергия более чем похожа на энергию, которая привязывала меня к моей семье. Это была энергия их взаимного осознания, осознания друг друга и Вселенной вокруг них.
Я и сам ощущал свою семью на квантовом уровне. Я слышал, как дышит Норри, видел ее глазами, чувствовал как свое собственное растянутое сухо— жилие в икре ноги Тома, ощущал, как ребенок Линды шевелится у меня в утробе, наблюдал нас всех и ругался себе под нос вместе с Гарри, пробежался вниз по руке Рауля до пальцев и вернулся обратно в свое тело. Я был Снежинкой с шестью мозгами, существуя одновременно в пространстве и времени, и мысли и музыке, и танце и цвете, и в чем-то, что я пока не умел назвать, и все это стремилось к гармонии.
Ни в один из моментов времени не было ничего похожего на ощущение, что я покидаю или теряю свою личность, свою уникальную, единственную индивидуальность. Она была тут же в моем теле и мозге, где я оставил ее, она и не могла быть где-либо в другом месте, она существовала как и прежде.
Было так, как будто часть нового восприятия всегда существовала независимо от мозга и тела, как будто мой мозг всегда знал этот уровень, но был неспособен записать информацию. Неужели мы шестеро, не сознавая этого, все время были так близки, как шесть одиноких слепых людей в одной комнате? Я нашел и коснулся их так, как, сам того не зная, всегда стремился коснуться. И я любил их.
Мы полностью понимали, что этот уровень нам показывают чужие, что они терпеливо провели нас по невидимым психическим ступеням на этот новый этаж. Если бы между ними и нами произошел обмен какой-либо энергией, доступной для обнаружения Человеком, Билл Кокс уже разогревал бы свою лазерную пушку и вовсю требовал бы у нас отчета. Но он по-прежнему находился на конференц-связи с дипломатами, позволяя нам танцевать не отвлекаясь.
Но общение происходило, причем на уровнях, которые доступны восприятию даже физических приборов. Сначала чужие только отображали, как эхо, отдельные эпизоды нашего танца, чтобы указать, что поняли его эмоциональное или информационное значение, все нюансы, которые мы старались выразить. Через некоторое время они стали давать более сложные ответы, начали слегка менять узоры, которыми они отвечали нам, предлагать вариации на тему, затем противоположные утверждения, альтернативные предположения. Каждый раз, когда они поступали так, мы узнавали их лучше, схватывали начатки их «языка» и, следовательно, их природу. Они согласились с нашей концепцией пространства, вежливо отказались от нашей концепции смерти, сразу подтвердили понятия боли и радости. Когда мы уз— нали достаточно «слов», чтобы сконструировать «предложение», мы это сделали.
