— Далеко собрались? — как бы между прочим осведомился он, отряхивая радужную пыльцу со штанины. Верный его сачок был прислонен к штакетнику.
— В смысле?
— В смысле, в смысле… — уличающе покивал Аксентьич. — Насколько понимаю, вы ведь не движок, вы машину времени заказывали?
— Н-ну… д-да… А вам-то, простите, какое дело?
— Попутчик нужен? — прямо спросил бывший политик.
— Куда?
— В прошлое.
— Господи! — сказал Димитрий, изумленно глядя на престарелого авантюриста. — И вы туда же?
Морщинистое рыльце просветлело, голубенькие глазенки увлажнились.
— Всех бабочек там потопчу… — мечтательно выдохнул Аксентьич.
— И что будет?
Отставной трибун очнулся от грез, оделил невежду сердитым взглядом.
— Диктатура будет, — известил он, строго поджимая губы. — Наша справедливая диктатура. Не сразу, правда. Через миллион лет. Примета такая. Как растопчешь бабочку, так через миллион лет диктатура.
— Не возьму, — решительно сказал Димитрий.
Старикан молча подошел к штакетнику, забрал сачок. Повернулся, загадочно просиял глазами.
— А я про вас куда следует сообщу, — ласково пообещал он.
— Да вы уж, кажется, сообщили.
— Еще раз сообщу. Только уже не участковому — вы сейчас водку с участковым пили…
Глава 2. Отрицалы и положилы
До станции Обум-Товарный, где в одном из тупиков временно приткнулась парусная платформа Андрона Дьяковатого, их доставил на своем пикапчике тот самый Протаска Худощапов, что затачивал и разводил пилы под сотовую связь. Димитрий хотел полюбопытствовать из вежливости, удалось ли вчера заточнику избежать штрафа, но, когда выезжали из Колдобышей, оглянувшись, увидел собачку. Лохматая, белая, просвеченная солнцем насквозь, почти до крохотного своего сердечка, она стояла возле бетонного столба и смотрела им вслед.
«Последний раз вижу, — внезапно осознал Димитрий. — Собачку, столб, деревню…»
Осознание отозвалось предобморочной слабостью. Вдобавок сработала дурная привычка, приобретенная Уаровым еще во времена его уличных блужданий: чуть что, прятать голову в философию. Пока ехали до Обума-Товарного, Димитрий успел измусолить проблему как минимум с двух точек зрения. Если каждое мгновение неповторимо, то, куда ни посмотри, видишь все в последний раз. Если же сосредоточиться на том, что он, Димитрий Уаров, уходит навсегда, то собачка, при всей ее трогательности, далеко не последнее из увиденного. Вряд ли парусная платформа обладает высокой скоростью. Стало быть, еще насмотримся.
Предобморочная слабость исчезла, зато грусть сделалась куда пронзительней. Вот почему никогда не следует слушать тех, кто, видя ваш печальный облик, советует отнестись ко всему философски. Они сами не знают, что говорят. Философия способна лишь приумножить скорбь, но ни в коем случае не приуменьшить. Лучше уж выпить водки и получить от кого-нибудь по морде.
Тем временем добрались до места. Андрон велел родственнику (Протаска доводился ему свояком) подогнать пикапчик впритык к железнодорожному одномачтовику. Втроем они быстро перенесли привезенный груз на палубу, после чего водитель, пожелав попутного ветра, уехал, а капитан с пассажиром стали ждать обещанного.
Ждать пришлось до одиннадцати. Уаров сидел на груде скомканного брезента, видимо, предназначенного стать парусом, и без интереса рассматривал круглую сквозную дырку в настиле — отверстие для одного из четырех болтов, которыми в былые времена крепился демонтированный ныне вечный двигатель, или, как его называют в здешних краях, движок.
Рангоутное оснащение платформы состояло из короткой мачты по центру и косого латинского рея. В целом конструкция сильно напоминала деревенский колодец системы «журавль» и, очевидно, была позаимствована с картинки, изображавшей венецианскую галеру.
— Независимость… — ворчал Андрон, воздевая смоченный слюной палец, в надежде уловить первое дуновение. — Раньше посмотришь, какая погода в столице, и уже точно знаешь, что денька через два и до нас доберется. А теперь хрен поймешь. Одни на повышение температуры играют, другие — на понижение…
Потом воздух все-таки шевельнулся — и Димитрию пришлось не только встать с брезента, но и принять самое деятельное участие в подъеме паруса. Серое в заплатах косое ветрило долго хлопало и сопротивлялось, потом наконец вздулось, напряглось, однако платформа по-прежнему пребывала в неподвижности. Андрон спустился по железной лесенке на землю, с минуту отсутствовал, затем настил под ногами дрогнул.
— Поберегись!.. — послышалось из-за борта, и на платформу со стуком упал тормозной башмак.
* * *
Ошибся Андрон с пассажиром, крепко ошибся. Когда ковыляешь по заброшенной железнодорожной ветке на парусной платформе, чем еще заняться, кроме разговоров? Кроме того, каждому ведь хочется, чтобы кто-нибудь со стороны восхитился его работой. Димитрий же Уаров безмолвствовал. Даже удивления не выразил, что этакая махина и вдруг движется под парусом. Хотя, с другой стороны, подобное равнодушие можно было истолковать как безоглядную веру в талант и мастерство умельца: чему дивиться-то? У него и асфальтовый каток курсом бейдевинд пойдет.
А все же досадно. Как-никак под каждый угол платформы по девальватору засобачил. Некоторые ошибочно именуют такие устройства антигравами, но это они по незнанию. Земное тяготение тут вообще ни при чем. Речь идет именно о девальвации единиц измерения, загадочной аномалии, зачастую возникающей самопроизвольно и, что уж совсем необъяснимо, усиливающейся по мере удаления от культурных центров. Физики, во всяком случае, так и не смогли разобраться, почему это на столичных рынках один килограмм весит в среднем девятьсот девяносто четыре грамма, а в провинции — всего девятьсот восемьдесят пять.
В полдень миновали Баклужино, оставив его по правому борту. Постукивали гулкие колеса, над покатым зеленым холмом громоздилась северная окраина столицы. Высотные здания плыли подобно надстройкам океанских кораблей, с величавой неспешностью разворачиваясь и обгоняя друг друга.
— Вот совсем достанут, смастрячу трехмачтовый бронепоезд, — мрачно пошутил Дьяковатый. — Наберу команду — и под черным флагом на Колдушку…
Уаров не улыбнулся. Скорее всего, просто не расслышал. Обессмыслившимися глазами он созерцал маленькую трагедию, разыгравшуюся в десятке шагов от насыпи. Там на двухметровой высоте завис, чуть пошевеливая широкими раскинутыми крыльями, ястреб. А может, и сокол — поди их различи! Кто-то, короче, хищный. А под ним, не зная, куда деться, метался обезумевший от страха воробей. Ну и дометался — сам в когти влез.
