— Я?! — Юрий Иванович засмеялся и опять закашлялся, захрипел. Сплюнул в окно. — Много ты обо мне знаешь... — Вытер глаза ладонью. Сказал мрачно: — Платон предлагал всех художников гнать к чертям собачьим из городов-полисов. Неважно почему и за что, не в этом суть, главное — гнать... Проклинаю тот день, когда мне пришла в голову идиотская мысль, что я писатель.
Отвернулся к окну, всматриваясь в густую ночь, в которой иногда проплывали, словно ворочаясь, какие-то черные тени на обочине.
— Ты устал, — неуверенно решил Владька. — Ты написал большой роман, выдохся, и все тебе кажется в мрачном свете. Я же говорил про психологию творчества...
— Пошел ты со своей психологией, — лениво огрызнулся Юрий Иванович. — Нет никакой психологии, никакого творчества, — он нервно, мучительно зевнул. Пробубнил, прикрыв рот рукой: — И романа никакого нет... Ты на дорогу смотри, не на меня, — прикрикнул, когда
Владька медленно повернул к нему вытянувшееся лицо. Машина резко сбавила скорость, вильнула к краю шоссе и остановилась.
— Надо отдохнуть, — Владька потряс кистями рук. На приятеля старался не смотреть. — Почему ты считаешь, что роман у тебя не получился?
— Потому что я его и не писал, — снова, на этот раз притворно, зевнул Юрий Иванович. Отстегнул ремень безопасности, открыл дверцу. Высунулся наполовину, но опять втянул голову в машину. Пояснил, посмеиваясь: — Знаешь, кто я?.. Клим Самгин, только порядка на три пониже. Понял? — и выбрался наружу.
Потер поясницу, покрутил головой, присел, вытянув руки.
Владька тоже вылез из машины, обогнул ее, остановился рядом.
— И что же ты собираешься делать? — спросил потерянно.
— А ничего, — Юрий Иванович, тяжело отдуваясь, выпрямился. — Поеду к морю, и там... там видно будет. — Достал сигарету, закурил, но, затянувшись два раза, бросил ее. Растоптал. Сказал с кривой усмешечкой: — Эх, встреться мне сейчас я сам, семнадцатилетний, все бы уши себе оборвал: не выпендривайся, не воображай, будь проще!
Свет приближающихся фар все резче и резче выделял из темноты белое, с остановившимися глазами, лицо Владьки. Сверкнули очки; тени носа, глазниц ползли стремительно, и казалось, что профессор гримасничает; на секунду лицо стало плоским, как маска, и тут же нырнуло в ночь — грузовик промчался. И опять начало выплывать, точно на фотобумаге в проявителе, когда, в нарастающем реве, показалась другая машина. И опять исчезло.
— Ты думаешь, это что-нибудь изменило бы? — спросил из темноты Владька.
— А как же, — Юрий Иванович снова закурил. Лениво, скучающим голосом принялся фантазировать. — Представь меня семнадцатилетним, но с нынешним жизненным опытом, с моими взглядами и так далее. Нет, давай по-другому. Представь, что я, семнадцатилетний, знал бы, что меня ждет. Разве я повторил бы свои ошибки, заблуждения? Да никогда! — замахал энергично рукой, отчего красный огонек сигареты заметался, словно зачеркивая, затушевывая что-то.
— Ладно, поехали, — сухо приказал Владька. — Скоро Староновск.
— Поехали, — согласился Юрий Иванович. Выщелкнул сигаретку на середину шоссе. Посмотрел, как она затухает, точно немигающий красный глаз прикрывался сонно, и забрался в машину.
— Ну, а что бы ты стал делать, окажись семнадцатилетним, но с нынешним жизненным опытом? — не повернув головы, поинтересовался Владька.
Он сидел за рулем, строгий, и слабый отсвет приборного щитка делал его лицо жесткочеканным.
— Не знаю, — Юрий Иванович пыхтел, застегивая ремень. — Я ведь в школе порядочной дрянью был. Постарался бы вести себя по-другому, — щелкнул замком. — Ну, приковался, наконец. Трогай, профессор.
— Не замечал, чтобы ты был дрянью, — Владька, поглядывая в зеркальце заднего обзора, вывел машину на шоссе. — Наоборот, считал тебя...
— Считал, считал. Все считали, — ворчливо оборвал Юрий Иванович. Устроился поудобнее. — А ты никогда не задумывался, почему мы с тобой не были друзьями? — Прислушался, но приятель пробурчал что-то невнятное. — Поясню. Я завидовал тебе, твоим способностям. Боялся тебя, боялся, что рядом с тобой окажусь в тени.
— Это ты-то?! Ну уж...
— Я, я, — деловито заверил Юрий Иванович. — И не только завидовал, но еще и гадил тебе. Вспомни историю с Цыпой и его кодлой. Без меня не обошлось. А комсомольское собрание, когда тебя чуть не исключили? Как я тогда изгалялся...
Машина дернулась в сторону, свет фар широко, слева направо, полоснул по асфальту.
Юрий Иванович повел глазами в сторону водителя, придавил вздох. Уткнул бороду в жирную грудь, сцепил на животе руки, прикрыл глаза: вспомнил то, давнее, комсомольское собрание.
В конце урока зоологии Владька спросил у учительницы: почему у кошки рождается кошка, а не щенок, допустим, и как получается, что из маленького семени вырастает, предположим, слон — что же, в этом самом семени заложены, что ли, все данные о будущем слоне, и если да, то как они тогда там выглядят? Юрка Бодров насторожился, как охотничий пес, почуявший дичь. Учительница, молодая и застенчивая, краснела, бледнела, усмотрев в вопросе Владьки нездоровый интерес к половой жизни, и, не зная, что ответить, предложила с натянутой улыбкой классу. «Ну, кто хочет объяснить Борзенкову столь очевидные истины?» «Столь очевидные истины» захотел объяснить, выметнувшись из-за парты, отличник Бодров. Он язвительно и безжалостно обвинил Борзенкова в витализме, вейсманизме-морганизме, заявил, что Владислав склонен, видимо, к идеализму, допускает, судя по всему, существование души, если предполагает, что... Закончить обличение не дал звонок.
Класс зашумел, загалдел: никому ни до наследственности, ни до души не было никакого дела.
Юрка, предчувствуя будущее свое торжество, перехватил учительницу у двери и настоял, чтобы на следующем уроке ему разрешили продолжить выступление. Хорошо, если бы и Борзенков подготовился, почетче изложил бы свои мысли: пусть будет нечто вроде диспута. Юная учительница, еще не забывшая институтские лекции о работе с детьми, восторженно закивала: «Да, да, диспут — это хорошо, это свежо, это не формально... Ты согласен, Владик?»
Через три дня в класс нагрянули директор, завуч Синус, ботаничка, анатомичка, и Владьку вызвали к доске. Начал он уныло, казенно, лишь бы отделиться, но потом, словно размышляя вслух, стал сам себе задавать вопросы и оживился. Заявил, что в семени должна быть заложена какая-то информация о наследуемых признаках, раз вид сохраняется исторически и каждая особь повторяет устойчивые характеристики родителей; скорей всего, информация эта заложена в молекулах, сцепленных определенным образом, и если точно так же сцепить в лаборатории те же молекулы, то можно и в колбе вывести любое существо, вплоть до человека, а значит, не так глупы были алхимики со своей идеей гомункулуса. Тут Владька почувствовал, что заговорился, испугался и с отчаяния обрушился зачем-то на Мичурина, намекнув, что он чудак и самоучка, который слепо тыкался, не понимая, что делает и что получится, так как нет научной теории наследственности. Учителя за столом оцепенели, лишь Синус ерзал, посматривал оживленно то на выступающего, то в класс, да анатомичка поинтересовалась ехидно: «А как же Дарвин? Он, что же, не авторитет для тебя?» Владька угас, сник, но все же осмелился промямлить, что Дарвин, конечно, великий ученый, но он только указал на естественный отбор, а как это происходит на зародышевом уровне, не объяснил. И сел на место.
