А мимо поселка на больших скоростях проносятся тяжелые грузовики. Лучи фар выхватывают из темноты яркожелтый прямоугольник с черной надписью:
ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА!
«Микробиолог должен знать все?»
Когда Степан Рогов впервые вошел в лабораторию профессора Климова, он вспомнил эти слова, сказанные Колей Карповым давным-давно в маленьком домике по Гоголевскому переулку.
Перед Степаном открылась дверь, и он не мог понять, куда же, собственно, входит. Сложные аппараты путаницей проводов, блеском никеля, голубоватой прозрачностью стекла, приглушенным жужжанием трансформаторов подсказывали, что это — лаборатория физика, исследующего глубочайшие тайны материи. Когда опустились темные занавеси на окнах и в газотронах вспыхнуло призрачное желто-фиолетовое сияние, показалось; вот произойдет чудо — невидимая пляска электронов станет явью, на дне стеклянных сосудов заискрится, переливаясь всеми цветами радуги, таинственная жидкость, мечта многих поколений алхимиков — «эликсир жизни».
Но спокойный, чуть хрипловатый голос произнес: «Садитесь, больной!» — и очарование прошло.
Нет, в лаборатории не было чудес. Здесь был строгий математический расчет, здесь было царство науки, мир точных законов, неумолимых фактов. Длина серебристого проводничка и цвет сияния газотрона, наклон рентгеновских трубок и возраст больного — все это составляло звенья единой цепи.
В лаборатории не было чудес, но здесь простым поворотом рукоятки можно было превратить целебное излучение в разрушительные смертоносные лучи. Нужно только избрать середину, создать такие условия, чтобы разрушались болезнетворные раковые клетки, но организм не пострадал. И здесь скрещивались и переплетались интуитивное чутье врача-диагноста с холодной расчетливостью экспериментатора-физика.
Маленький сухонький старичок в больших ротовых очках, в белоснежном халате и такой же шапочке повторил еще раз:
— Садитесь, больной!
Больной — высокий мужчина лет сорока — удивленно посмотрел на профессора. Он уже давно сидел в странном кресле и терпеливо ожидал. Больному не было страшно, хотя он знал, что у него — рак. Он верил в профессора Климова и безропотно дал надеть на себя тяжелый костюм из просвинцованной резины с небольшими круглыми отверстиями в области живота. Теперь он смущенно посматривал на людей в белых халатах, столпившихся вокруг профессора.
А профессор, словно забыв о больном, объяснял спокойным, немного хрипловатым голосом:
— … И вот, если на раковые клетки направить мощный поток рентгеновских лучей, они будут разрушаться… Одна беда — такой поток разрушает и здоровую ткань. Чтобы этого не произошло, мы берем восемь рентгеновских аппаратов и направляем так… — Профессор замкнул вокруг пояса больного кольцо с грушевидными аппаратами. — …Каждый луч в отдельности не приносит вреда, но в точке их пересечения создается чрезвычайно сильное поле. Раковые клетки там будут разрушены… будут разрушены… — профессор бормотал это уже себе под нос, тщательно проверяя направление рентгеновских трубок. Не волнуйтесь, больной, боли вы не будете чувствовать.
Мягким плавным движением профессор включил реостат, жужжание усилилось, и больной облегченно вздохнул — ничего неприятного он, действительно, не ощутил.
Профессор Климов, поблескивая очками, все время посматривал на приборы и допрашивал:
— Что вы чувствуете?
— В желудке стало тепло…
— А теперь? — профессор передвинул ручку на несколько делений.
— Немного жжет, словно… — человек смущенно улыбнулся, словно рюмку водки выпил.
Профессор засмеялся:
— А, запрещенный вам спиритус вини? Ну-ну! Вот когда выздоровеете, тогда можно. Вдвоем выпьем.
Климов улыбался, но глаза у него оставались сосредоточенными. Словно желая приободрить больного, профессор взял его за руку, но Степан догадался, что это лишь проба пульса.
Сеанс продолжался несколько минут. Когда профессор выключил ток, больной начал благодарить.
— Ну-ну, что вы? Такая уж у меня профессия, — отмахивался Климов. — Вы машины ремонтируете, а я — людей… Идите, идите, теперь вам надо полежать.
Но когда за больным закрылась дверь, профессор, протирая очки носовым платком, проговорил устало:
— Безнадежен… Слышком поздно: раковая опухоль разрослась так, что надо удалять весь желудок. Я дал сейчас излучение максимальной силы и все же знаю, что все мои старания окажутся безрезультатными. Этим, впрочем, и всеми другими способами, мы пока что в состоянии вылечить лишь рано обнаруженный рак… Всей суммой средств, имеющихся в нашем распоряжении, мы в состоянии только оттянуть срок гибели этого человека.
Перед Степаном открывались двери всех лабораторий. В одних боролись против рака ультразвуком, радием, токами высокой частоты; в других — химическими способами, и Степан, как на старых друзей, смотрел на пробирки, ампулы, термостаты, на подопытных животных. Наконец перед ним открылась дверь «черного зала», как его называли в институте, хотя он был ослепительно-белым. В этом зале властвовала хирургия, больной попадал сюда только в том случае, если исчерпывались все другие способы лечения.
Этот зал недолюбливали все, даже профессор Климов — один из лучших хирургов Советского Союза. Он часто говорил студентам:
— Я — врожденный хирург, но я хотел бы, чтобы операционный стол всегда пустовал. Человеческое тело слишком прекрасно, слишком совершенно, чтобы его кромсать ножом. Мне осталось недолго жить. Я хотел бы, чтобы вы в своей работе придерживались золотого правила: хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха.
И Степан повторял за ним в уме:
— Хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха…
Да, профессор Климов был прав. Давно ли человек, заболевший газовой гангреной, неизбежно превращался в хирургический объект? Ему отрезали руку, ногу — отрезали повыше, спасая жизнь и превращая в калеку… А сейчас изобретены могущественные средства — пенициллин, грамицидин, саназин и много других, которые излечивают быстро и надежно, делая ненужным хирургическое вмешательство. Может быть, в будущем хирургия почти полностью уступит место терапии.
Степан благодарно посмотрел на профессора. Маленький, сухонький, он был каким-то чрезвычайно мягким, приятным, располагающим к себе.
Сейчас, в сумерках, сбросив халат, он как-то вмиг потерял свою величественную осанку, неуловимо напоминая Степану кого-то знакомого. И вдруг Степан вспомнил: профессор Климов напоминал ему старика Митрича.
