— Ты принадлежишь мне, — говорил он. — Ты и я — мы одного рода, оба чужие, оба потерянные, оба притворяемся своими. — И снова: — Порознь наша сила — ничто. Вместе мы можем многое… — Порой его слова бились у меня в голове приглушенными отзвуками барабанного боя. — Способность менять… менять… менять… — Или: — Она выжгла тебя… выжгла тебя.
Он то соблазнял, то упрекал меня.
— Ты думаешь, что ты здешний, Арун, — помнится, бормотал он мне в ухо, — но ты живешь в опасной зоне вне границ, которыми окружают себя люди. Мужчина — женщина, тело — разум… Если бы те, кого ты зовешь друзьями, увидели тебя таким, каков ты есть, они бы с ненавистью отшатнулись от тебя. Я твой единственный друг, любовь моя. Мы обязаны хранить верность иной звезде…
Я вновь увидел себя падающим к бледному солнцу, окруженным подобными демонам призраками, тянувшими ко мне длинные пальцы.
— Вот кто ты, — шептал Рахул Може.
Его ногти расцарапали мою голую грудь. Проглотив крик боли, я увидел — его разум открылся передо мной, как рассвет нового мира. Я увидел его силу, красоту, беспощадность — горные хребты, отвесные скалы, огромное пространство, словно с рисунков Эшера.[12] Он впустил меня к себе в душу.
И я обратился к нему, протянул руки, исследуя эту бескрайнюю страну. Мы лежали рядом, и его тело становилось другим: кожа побледнела, потом потемнела, цвет волос сменялся как в калейдоскопе. Руки, груди, бедра гладили мою кожу — мелькнуло на миг большое голодное существо — сплошь отверстия и фаллосы, — и я, сливаясь с ним, уже не мог отличить тела от разума. И тогда, словно кошмарное соитие достигло кульминации, он ворвался в меня, питая и питаясь, терзая и раздирая…
Когда, тысячу лет спустя, я открыл глаза, я был слаб, но мог думать. Рахул Може лежал рядом со мной, спал, забросив руку мне на грудь. Сквозь зеленые пластмассовые жалюзи лился вечерний свет. Я с ужасом увидел на одеяле, прикрывавшем меня, пятна крови. Я обшарил свой разум, отыскивая его, но он ушел. Медленно, бережно я собирал себя заново. Так раненый зверь зализывает раны.
И тут я увидел женщину с оливковой кожей. Она стояла в дверях с кипой чистых простыней, приоткрыв рот от изумления. Женщина попятилась и захлопнула дверь. Или она мне приснилась? А если нет, почему я не ощутил ее разума? Почему Рахул Може не шевельнулся, не почувствовал ее присутствия? Я догадался, что она — пустышка, одна из тех, чье сознание для меня недоступно. И для него тоже, понял я.
Должно быть, я, обессилев, задремал, потому что, когда проснулся снова, в комнате было темно и звонил телефон. Рахул Може шевельнулся рядом со мной, выругался и зажег лампу.
Схватив трубку, он несколько минут вел разговор на хинди. Его разум дрожал от возбуждения.
— Найден еще один из наших, — сказал он мне. — Ты слишком слаб, чтобы ехать со мной. Я на несколько дней оставлю тебя. Но не думай меня предать. За тобой присмотрит работник этого отеля — мой слуга.
Когда мне удалось заговорить, голос прозвучал еле слышным шепотом:
— Где…
— В Бангкоке, — ответил он.
Я снова уснул, а когда проснулся, увидел в комнате незнакомого темноволосого пожилого человека, одетого в бело–зеленую ливрею. Его разум напоминал разум запуганного животного.
— Это Одильо, — сказал Може. — Он будет тебя кормить и следить за тобой. Может быть, без меня ты быстрее поправишься. — Он склонился ко мне, и я на мгновение увидел пасти демонов, осаждавших меня во сне. — Жди меня, Арун, — прошептал он и скрылся.
В тот вечер меня кормил бульоном Одильо. Заговорить со мной он не пытался. Я был слишком слаб, чтобы играть с его сознанием, да и вряд ли моего скромного искусства хватило бы, чтобы исправить то, что сделал с этим человеком Рахул Може. Може не было рядом, и мысли мои понемногу прояснялись. Я начал подумывать о побеге, хотя это и казалось невозможным. Должно быть, в бульон добавили наркотики — я был неестественно слаб. Я беспомощно лежал, просматривая сознания проходивших за дверью людей, но не в силах был даже позвать на помощь.
А на следующее утро, после завтрака, дверь открыла горничная с оливковой кожей. Она принесла кипу полотенец. Бросив на меня испуганный взгляд, она стала пятиться к дверям. Я сумел приподнять руку и хрипло каркнул:
— Помогите!
Она медленно, широко раскрыв глаза, вошла в комнату. Оглядела меня и сказала что–то на непонятном языке. Положила полотенца, сняла трубку телефона и, задыхаясь, быстро заговорила. Должно быть, на португальском.
Я всю жизнь боялся и избегал пустышек: от меня не укрылась ирония того факта, что одна из них спасла меня. Полиция доставила меня в больницу: лежа там, с иглой капельницы в локтевом сгибе, я закрывал глаза, чтобы скрыть слезы облегчения и благодарности, и вспоминал свою спасительницу.
Полиция не поверила моему рассказу. Я сам не видел особого смысла в том, чтобы рассказывать правду, — едва ли закон сумел бы справиться с таким, как Рахул Може, — но у меня не было сил выдумать правдоподобную ложь. Регистратор отеля уверенно заявил, что номер 323 снимала и брала от него ключ молодая белая женщина, Мари Гренье из Батон–Руж, Луизиана. Никто не видел никакого индуса.
Я так и не узнал, что рассказала полиции горничная и поверили они ей или нет.
В ту же ночь я сел на больничной кровати и вытащил иглу капельницы. Моя одежда была аккуратно сложена в ногах кровати, и я не без труда переоделся в нее. Грудь у меня была перевязана и болела при каждом движении. Я тащился по коридорам под слепящими флуоресцентными лампами и задыхался от запахов антисептиков, пока не набрел на боковой выход.
Холодный ночной воздух привел меня в чувство. Из последних сил я отыскал неподалеку станцию подземки и сел в поезд. Не помню, как я доехал, а потом дошел до своей квартиры. Ключей при мне не было — пришлось найти управляющего, который вовсе не обрадовался, что я разбудил его в четыре часа ночи. Я упал на кровать и проспал до полудня.
Проснувшись, я с облегчением ощутил, что мой разум принадлежит только мне. Я вышел из этого испытания весь в синяках, потрепанный физически и душевно, — но я уже надеялся, что все это пройдет.
Я уволился с работы, объяснив коллегам, что нашел место во Флориде. Я забрал из банка свои сбережения и снял комнату в трущобном районе Кембриджа. Я попросил не вносить в справочники мой телефонный номер, снял почтовый ящик под чужим именем и сразу же написал Джанани, как со мной связаться.
Если бы не Санкаран, я бы сбежал на край света. Думаю, Може этого не понимал. Наверно, моя уловка удалась именно потому, что, по его расчету, я должен был покинуть Бостон, бежать от него, как бежал прежде. Но я больше не хотел убегать.
Через несколько недель я нашел работу в медицинской компании — место рядового компьютерного техника. Жалованья хватало на жизнь и на содержание машины. Теперь, обеспечив средства к существованию и крышу над головой, я уже не мог уклоняться от размышлений о том, что заставил меня пережить Рахул Може, — и, следовательно, о своем прошлом. Последнюю посылку от Джанани я получил за несколько дней до того, как впервые вышел на новую работу. Она подтвердила, что видения в номере отеля не были бредом.
В пакете были обычные обломки, какие Джанани посылала мне все эти годы: кусочки металла и осколки керамики, иногда с рисунками или гравировкой. Было и письмо.
Я прочел его. Я разложил на кровати содержимое пакета. И еще раз перечитал письмо. Я вспомнил невероятные слова, которые нашептывал мне в ухо Рахул Може.
«Чужой, чужой, чужой, — говорил он. — Мы с тобой обязаны хранить верность иной звезде».
Я рассматривал странные предметы на кровати. Помимо воли я начинал что–то понимать в них. Кусочки керамики, обожженные дочерна с одной стороны и красные с другой. Странные гравировки — особенно одна, составленная из точек, которые складывались в узор. Я видел его прежде, не только на компьютере Санкарана, но и в своих лихорадочных сновидениях: созвездие Саптариши,[13] как оно видно с Земли. И снимки, сделанные Джанани, — мальчики, так похожие на меня, — это и был я на разных стадиях становления.
Я уже не мог отрицать истину о своем происхождении. Я сидел на кровати, глядя, как темнеет за окном, как тени выползают из углов комнаты, наполняя ее. Лучи фар скользнули по занавешенному окну, а сквозь тонкие стены я слышал, как мои соседи ссорятся из–за стирки.
Я истерически расхохотался. Я хохотал, пока не закашлялся, и тогда поднялся, включил свет и выпил воды. Я смотрел сквозь немытое стекло на шумную улицу, и мне хотелось плакать.
Вместо этого я пошел в соседнюю пивную и напился до отупения. Я сказал бармену, что я пришелец. Он послал мне грустный взгляд из–под длинных темных ресниц и продолжал протирать стаканы.
— Вы не представляете, сколько раз я уже это слышал, — сказал он.
