Почему-то... Но почему? Почему я не такой, как все эти люди вокруг? Почему я не могу беззаботно ехать куда-то вместе с девчонкой в коротком топике, открывающем напоказ загорелый живот, сосать баночное пиво и, беззаботно смеясь, болтать без умолку? Почему я не в состоянии сосредоточенно изучать отчеты о футбольных матчах в «Спорт-экспрессе»? Почему у меня нет никого, с кем можно было бы взахлеб трепаться по сотовому, находясь на эскалаторе?
Почему я никак не могу найти себе применения в своей, лишенной даже пустых иллюзий и ложных целей, жизни?
Потому что нет смысла ни в чем — вот что понятно. Жить ради себя — бессмысленно, потому как жизнь наша, как изрек кто-то, — лишь короткое тире между датами рождения и смерти на могильном надгробии. А жить ради других — еще более бессмысленно, потому что каждый из них тоже смертен и, в сущности, никому не нужен по-настоящему. Жить ради человечества? Это, конечно, высоко и благородно, господа, только ведь, если разобраться, кому он нужен, этот гигантский псевдоразумный муравейник, а точнее — сообщество нескольких разновеликих муравейников? Вселенной? Не смешите меня, господа. Вселенная миллиарды лет существовала и будет существовать без нас.
Единственное, что приходит в голову, — так это Бог. Вот если бы существовал он, Творец наш и Создатель, то только ему мы и были бы нужны. Для чего — это другое дело, для забавы и развлечения или для экспериментов и осознания своего всемогущества, для того, чтобы мы любили его и поклонялись ему — это уже не наша забота.
Но ведь нет его, понимаете? Нет и никогда не было, что бы там ни твердили святые отцы и ученые теологи!
А следовательно, мы никому не нужны — ни все вместе, ни каждый из нас по отдельности. И остается только скрипеть зубами от полной безнадежности этой аксиомы.
Ступеньки подо мной стали распрямляться, уходя под гребенку.
«Граждане пассажиры, будьте осторожнее при сходе с эскалатора...»
Вдруг мне показалось, что истинная функция эскалатора — обманывать людей. Они, наивные, думают, что он возносит их на вершину, а он на самом деле предназначен для того, чтобы сбрасывать их в глубокую пропасть, и стоящий передо мной мужик вот-вот рухнет вниз, не успев даже вскрикнуть от страха, а потом наступит и моя очередь...
Я невольно попятился, но лента неумолимо несла меня вперед, и в спину мою неделикатно толкнули и сквозь зубы буркнули: «Эй, парень, заснул, что ли?» Зажмурившись, я шагнул вперед и, к своему искреннему удивлению, оказался на вполне устойчивой бетонной поверхности.
В этом месте был своего рода подземный перекресток. Для перехода на сопряженную станцию нужно было идти влево (и основные массы устремились туда, как на штурм Зимнего), а выход в город лежал прямо.
Лишь теперь до меня дошло, что я зря сюда поднимался, потому что домой нужно ехать по другой линии, а в городе мне вообще делать нечего.
Я замешкался, и тут над моим ухом чей-то знакомый голос осведомился:
— Спим на посту?
Это был не кто иной, как страж порядка сержант Миша, торчавший на перекрестке подземных троп в засаде на особо опасных преступников и на лиц, чей внешний вид не внушал ему доверия. А поскольку доверия Мише не внушали слишком многие, то работы у него обычно хватало.
Вообще-то в обычной одежде сержант выглядел довольно субтильно. Но сейчас, будучи в полной амуниции, он выглядел этаким героем западных боевиков: мощно выкаченная грудь (за счет каркаса бронежилета), уверенное мужественное лицо, широко расставленные ноги.
Этакий утес-волнолом среди людского прилива.
— Солдат спит, а служба идет, — вяло откликнулся я, пожимая потную Мишину ладонь, на запястье которой черной сосиской болталась дубинка-шокер.
— Куда это ты намылился, Алик? — поинтересовался он, не переставая шарить цепким взглядом по толпе. — До конца смены вроде еще далеко...
Делиться с Мишей своими служебными неурядицами в мои планы не входило, и я сказал первое, что пришло в голову:
— Понимаешь, сигареты кончились — вот я и решил сбегать...
— А ты же вроде бы не куришь? — сощурился Миша.
Вот пинкертон хренов! Неужели у ментов подозрительность в плоть и кровь въедается, как ржавчина? Представляю, как туго приходится Мишкиной жене — особенно если она у него достаточно смазлива, чтобы привлекать внимание чужих мужчин!
— Да нет, курю, — возразил я. — С сегодняшнего дня...
— А-а, — протянул Миша.
Потом вдруг толкнул меня в бок и, не меняя тупо-бдительного выражения своей круглощекой физиономии, заговорщицким шепотом попросил:
— Посмотри, Алик: позади меня, у стенки, стоит тип в сером плаще? Только осторожно гляди, чтоб он не заметил...
Действительно, прислонившись плечом к мраморной стене, в нескольких метрах от нас стоял мужчина в незастегнутом плаще землистого оттенка. Под плащом виднелся засаленного вида пиджак, с которым явно не гармонировала мятая фланелевая рубашка в разноцветную крупную клетку. Он был лет на пять старше меня, но лицо у него было тоже помятым, на щеках проступала неопрятная щетина, а волосы были жидкие и сальные (про такие говорят — «сосульки»), и на затылке аптечная резинка стягивала их в противный хвостик. Мужчина ничего не делал. Он просто стоял, засунув руки в карманы своей хламиды, и смотрел на прохожих. Причем совсем не так, как смотрят, когда ждут кого-то.
Нет, тип этот разглядывал проходящих людей с таким неподдельным интересом, с каким читают захватывающий детектив. Иногда он улыбался, и тогда складки на его сером лице расправлялись, иногда хмурился, и тогда становился еще лет на пять старше, но пока я на него смотрел, он ни разу не поморщился с отвращением.
— Ну, стоит, — сказал я Мише. — А что? Какой-нибудь очередной чикатило? Или наркоторговец?
— Я его не первый раз уже здесь вижу, — все тем же полушепотом сообщил Миша. — Почти каждый вечер здесь ошивается. И обрати внимание: ни хрена не делает, только стоит и глазеет на толпу. Проторчит здесь до конца часа пик, а потом уходит. Хоть бы газетку для вида держал, конспиратор хренов!..
— А что здесь такого? — удивился я. — Ну, стоит и стоит. Мешает он тебе, что ли? Вроде бы смотреть на людей — еще не преступление.
— А че на них смотреть? — возразил сержант. — Я понимаю, если б у него работа была такая. Как у меня, например... Или как у тебя. Хотя тебя-то никто не заставляет смотреть на эту толпу. А тут насмотришься за день — аж тошно становится. Домой приходишь — а перед глазами все мельтешат эти рожи. Аж во сне ночью снятся — и никуда от них не деться, проклятых!..
В этом я с ним согласен. Другим за вредность производства молоко дают, а ведь у нас с Мишей работа тоже по-своему вредная. Слишком много людей перед глазами мелькает. Только не молоко нам надо бы выдавать за вредность, а очки. Черные до полной непроницаемости. Чтобы не видеть никого.
