Однако он и на сегодняшний день ничего не помнил. Что должен делать, где обещал быть, кому и чего от него нужно именно сегодня. Такое случалось с Ливановым отнюдь не впервые, и на подобный случай имелся искусственный интеллект, блокнот-ежедневник из кожи экзотической ящерицы, в котором он экзотично делал записи шариковой ручкой — и врал журналистам, будто и пишет точно так же, ручкой в блокноте. Искусственный интеллект, по идее, лежал в кармане брюк, а где Ливанов вчера снимал брюки, оставалось пока под большим вопросом. Искать ответ и собственно штаны не хотелось. Хотелось всех послать.
Он решил так и сделать.
На противоположном краю гигантской постели тоненько посапывало. Ливанов приподнял одеяло, и худенькое подмерзшее тело еще сильнее свернулось в комочек. Ее звали Катенька, имя-то он помнил, и если уж посылать всех и подальше, начать логично с нее. Но это как раз было немыслимо и бессмысленно, все равно что прихлопнуть божью коровку. Вечно его тянуло на таких вот женщин, маленьких, беззаветных и безответных, с которыми потом в упор не знаешь, что делать. На гордых и ядовитых, вроде той же Извицкой, так, чтобы посылать друг друга со вкусом, страстью и артистизмом, соревнуясь, кто дальше, — не тянуло совершенно.
Катеньку придется долго и аккуратно спускать на тормозах, но послать всех остальных Ливанов намеревался твердо. Укрыв ее по шею — интересно, было вчера что-нибудь?.. вряд ли, — он выбрался из постели, зашел в ванную, стараясь не глядеть раньше времени в зеркало, привел себя в относительный порядок, запахнул на волосатом животе халат и вышел в соседнюю комнату, морской кабинет.
Такой кабинет Ливанов придумал себе еще в детстве, побывав в одном музее на тогда еще полуострове в тогда еще не Банановой республике, — сейчас-то там давно культурный шельф, и дайверы наверняка все разграбили подчистую. Но тогда восьмилетний Дима восхитился и проникся: да, только в таком кабинете, с потертой картой на стене, со штурвалом и подзорными трубами, и можно заниматься стоящим делом. С делом он на тот момент еще, конечно, не определился, но кабинет себе пообещал и выполнил обещание, как только сумел. Именно здесь появились и «Дом», и «Пища смертных», и «Резонер», и все три части «Зеленых звезд», кроме нескольких глав последней, законченных на Соловках, и даже «Валентинка. ru», лучше которой он ничего не написал и вряд ли уже напишет. Все так думают, идиоты и сволочи, им почему-то кажется, будто они видят его насквозь — спивающегося, усталого, вышедшего в тираж. Да он в свои восемь и даже в шесть понимал о себе и о жизни куда больше и глубже.
К себе-в-детстве Диванов относился очень серьезно, куда серьезнее, чем ко всем другим вместе взятым в половозрелых и дееспособных возрастах. Климатокомнаты он тоже придумал еще тогда. Детской мечтой иметь одновременный доступ и к зиме, и к лету Дима Ливанов предвосхитил основную проблематику и головную боль всего человечества эпохи глобального потепления. Сейчас-то любой занюханный промышленник или губернатор без капли креатива и мозгов под черепушкой заводит в одной из комнат особняка локальную зиму (новое национальное развлечение в этой стране: заманить и запереть там какого-нибудь наивного заморского гостя), но первенство и копирайт однозначно принадлежали шестилетнему Ливанову. По утрам он иногда окунался в сугроб, чувствуя себя мужчиной могучего здоровья, не шутка ли, в сорок два года! И сейчас бы неплохо. Он распахнул дверь навстречу сухому вихрю звездчатых снежинок, когда впервые за сегодня, запуская отсчет на сотни, если не тысячи суточных раз, подала звук мобилка.
Вот и начнем. Не глядя на определитель номера и не дав звонившему прорезаться знакомым или малознакомым, мужским или женским, требовательным, напоминающим, вопросительным либо соблазняющим голосом, Ливанов коротко и убедительно выдал заготовленный текст.
Довольно усмехнулся, сбросил за порогом халат и рухнул в колкие и обжигающие хлопья домашнего снега.
* * *
Первым достал его Юрка Рибер. Ну, Рибер-то мог достать кого угодно. И произошло это уже в половине первого, а до тех пор Ливанов урвал-таки несколько часов спокойной и свободной жизни. И она тоже, если честно, успела порядком достать.
Выставить за порог Катеньку получилось быстрее и легче, чем он рассчитывал: оказывается, она где-то работала и торопилась настолько, что даже пожертвовала завтраком на двоих, который для женщин ее склада, Ливанов знал, куда ценнее и дороже собственно секса. На прощальный поцелуй она, впрочем, потратила вдвое больше времени, чем на проглатывание чашки кофе, после чего испарилась — как будто навсегда. Разумеется, это была иллюзия: еще проявится, начнет звонить, бомбить эсэмэсками и мейлами, а то и караулить под дверью, — но на сегодня Ливанова все в ней устраивало. Он позавтракал в одиночестве и пошел гулять.
Погода была прекрасная. На большей части территории этой страны погода была прекрасная в среднем триста сорок три дня в году, остальные дни природа списывала на живительные дожди и необходимое каждому здешнему интеллигенту унылое очей очарованье. Ливанов предпочитал солнечные дни.
Как и все состоявшиеся и состоятельные люди в этой стране, он жил за городом, но гулять предпочитал по центру столицы. Теперь, когда проезд в городской черте разрешался только на автомобилях с экологически чистыми газовыми двигателями, машин тут стало, во-первых, в разы меньше (ну, это как раз ненадолго, куда его еще девать-то, наш бесценный газ?), а во-вторых, воздух они и вправду почти не загрязняли, по крайней мере на вкус, цвет и запах. Свою машину, представительную, но не запредельно понтовую, не надо, Ливанов припарковал еще за кольцом. Сегодня он был твердо намерен пройтись пешком.
Он вышел на набережную сверкающей реки, вдоль которой можно было идти в одном направлении неопределенно долго. Если большинство столичных жителей ни разу в жизни этого не делали, то лишь потому, что никогда и не позволяли себе по-настоящему распоряжаться своей жизнью. Дмитрий Ливанов мог себе и не такое позволить. Последние четыре с чем-то месяца, к примеру, он позволял себе ничего не писать. Вообще ни черта, ну, не считая пары имиджевых колонок в солидных изданиях. И запросто, за милую душу.
Он шел, щурясь на серебряную речную поверхность и почти ничего не видя, кроме частокола собственных ресниц, поскольку забыл дома темные очки. По этой же причине его то и дело узнавали, здоровались, просили автограф. Ливанов со всеми здоровался, жал руки, приглашал в гости, но автографов не давал и на предложения зайти куда-нибудь выпить не велся. Периодически звонила мобилка, и он проделывал с ней утренний фокус — выходило куда интереснее, чем просто сбрасывать звонки или совсем ее отключить. Однако назвать данное занятие по-настоящему увлекательным было нельзя: так, одна из параллельных дорожек его всегда полифоничной и стереоскопической жизни. Большинство же других дорожек с утра пустовали, и это напрягало.
