— Все же ты это зря… — заметил Йен.
— Выпутаюсь как-нибудь, — смущенно ответил Дик. — Ты же видел: она в этого типа чуть не влюбилась за то, что он такой бедненький и несчастненький. А Сьюзен девушка хорошая, и я, как родственник…
— Он басуто, его зовут Джерри Саму, — сказал вдруг Виллиам, растянув губы в подобие улыбки.
— Вот и отлично, — неуверенно проговорил Йен.
— Я буду осторожен, — тотчас же заверил Виллиам.
Появилась Сьюзен в сопровождении чернокожего юноши и заявила:
— Благодарю, Дикки, ты был прав! Иногда я жалею, что не стала журналисткой: вы так много всегда знаете, так много можете сделать полезного!
Лотом она представила всем Джерри Саму из Басутоленда и строго спросила его:
— А почему ты никому не сказал о проделках Питерса? У вас на курсе есть вполне подходящие парни.
— Я и сам улежу это дело, — вежливо улыбаясь, сказал Джерри, и друзья переглянулись, увидев, как именно он рассчитывает уладить это дело, а Виллиам сделал жест, показывая, что он займется этим парнем.
Потом Йен пошел к профессору Керне — тот жил поблизости, на улице Суффло, а остальные отправились покупать теплые вещи.
Йен познакомился с профессором Карне года два назад, на конференции а Лондоне, и с тех пор они изредка переписывались. Сейчас, шагая по улицам Латинского квартала, Йен думал о профессоре — и увидел, как он сидит в своем кабинете, неловко и странно поджав правую ногу, а перед ним на столе — уравнение… Уравнение, которое почему-то вызывает у него страх, тревогу, почти физическую боль.
И вдруг Йен остро, с тоской и отвращением ощутил свою отъединенность от мира. Так же остро, как в тот первый миг, когда это началось, а он стоял в своей лаборатории…
Но почему сейчас? Холод и пустота внутри — и эта беспощадная, безграничная ясность мысли. Лица прохожих контрастно четки, как на передержанной фотографии, они просматриваются насквозь, но это неинтересно, не а этом дело, и вот словно тают стены домов, просвечивая, как зеленоватое стекло, и расплываются, редеют лохматые серые тучи, и за ними открываются вся безграничность мира, просторы космоса… Ах, так вот в чем дело, а я-то и не знал, давно же мы не переписывались с Карне… Вот оно что! Капитан «Лютеции» Фелисьен Карне, Счастливчик Карне, надежда и гордость Космической Франции, а для профессора это младший брат, малыш Фелисьен, которому он заменил и отца и мать… И Фелисьен погибает, а он, всегдашний его защитник, всесильный старший брат, ничем не может помочь, не может даже понять, что случилось…
Держится-то он молодцом, Жан Карне, старший брат. Осунулся, лицо серое, под глазами темные круги… Еще бы, три бессонные ночи, голубые таблетки стимина, одна за другом, отчаянные поиски ответа, разгадки, спасения. «Малыш, потерпи еще немного, держись, малыш, я помогу, я должен помочь, я должен… Мне бы только понять, что все это значит, только бы понять…» Но это — про себя, как заклинание, а вслух он говорит совсем другое, ровным таким голосом:
— У них все благополучно, связь отличная, идут по заданной траектории, отклонения несущественные, да, все в порядке, благодарю вас, коллега.
— Понятно, — пробормотал Йен.
Но он тоже пока ничего не понимал. Он видел это пятнами, просветами, словно клочки голубого неба в разрывах густых туч, но этих разрозненных пятен не хватало, чтобы воссоздать всю картину. Картина, оказывается, уж очень сложная, до чего же она сложная и трудная, черт, ах, черт, вот это настоящая задача, не то что детские забавы с Растерсом и полицией. А за ответом на эту задачу уже встает, непонятно почему, другая, насущнее важная для тебя самого, для нас, и никак все это не поймаешь, прямо стонать хочется от нетерпения… Будто забыл какое-то самое обычное и самое необходимое слово, и никак оно не дается, а тебе оно позарез нужно… Ну, что за чертовщина!
Ладно, попробуем еще раз сопоставить данные. «Лютеция» находится в космосе уже шестьдесят девять дней. И вроде все в порядке. Траектория выдерживается отлично, в пределах расчетных ошибок, с каждым днем корабль приближается к Венере — свободным полетом, практически без ускорения. «Лютеция» превосходно просматривается с Земли радиотелескопами. И данные автоматических бортовых приборов вполне подтверждают земные наблюдения. Однако уже трое суток корабль терпит бедствие, и ни черта нельзя понять. Капитан Карне передает, что у них двойное ускорение, что на корабле бортовые приборы показывают совсем иное, и именно эти показания истинны, а не те, что попадают на Землю. Например, пульс у капитана Карне не семьдесят, как передает на Землю кардиограф, а сто пятьдесят. Астрофизик Ришпен трое суток ничего не ест, состояние у него полуобморочное. А самое страшное, что в иллюминаторы и телескопы они не видят ничего. Ни Земли, ни звезд, ни Венеры. Пространство, мерцающее лиловыми переливами. И еще «несколько ярких точек в пучностях свечения, яркость — минус пятая звездной величины, количество неопределенное, около десяти точек». Так… Нет, этого, безусловно, мало, нужны дополнительные сведения. Ах, черт, и объяснять некогда…
— Вам плохо? — с беспокойством спросил профессор.
— Плохо не мне, — решительно сказал Йен, глядя прямо в глаза профессору, — а Фелисьену, и я могу помочь, если вы не будете бояться и согласитесь несколько отложить объяснения.
Профессор Карне откинулся назад и прерывисто вздохнул, словно от сильной боли.
— Я… простите, я вас не понимаю, — еле выговорил он.
— Послушайте, — сказал Йен, обрывая нить его лихорадочных размышлений, — Поверьте пока в чудо. И в то, что я ни вам, ни вашей стране не причиню никакого зла. Когда я шел сюда, вы составляли уравнение… нелинейное уравнение, описывающее некую туманность… Ну поймите, что я не мог этого узнать ни от кого, вы еще никому об этом не говорили, и вы захлопнули бювар, когда вам доложили обо мне. Ну при чем тут шпионаж, бога ради, опомнитесь, мы же ученые, да и тайна-то копейку стоит: ведь не скроешь от мира, что «Лютеция» погибла, а она погибнет, если мы не вмешаемся… Только не пугайтесь, я потом все объясню, а пока дайте ваши заметки… Ну и отлично, и верьте мне… Минуту… Ну, конечно! А, черт, ручка… в самолете протекла… Ага… но зачем так длинно?.. Вот оно, в обозримом виде, вот и решение. Это не туманность, дорогой коллега! Такой туманности не существует.
Профессор осторожно взял листы с поправками Йена. Несколько минут Йен ловил его мысли, выхватывая из них недостающие подробности. Жан Карне был в эту минуту физиком, только физиком, и теперь мысли о Фелисьене звучали тихо, еле слышно: «Фелисьен, мой бедный малыш Фелисьен…»
