Год блужданий по стеклянному городу - и опять Санта Йохо, потому что здесь так же тошно, как и везде на белом свете, но здесь хотя бы постоянные лица, и можно найти человека для беседы...
Как-то я сидел у инспектора. Гнутый вышел по делу, и я заглянул в тетрадку дежурств. В ней инспектор отражал хронику событий. "24.07 с.г. Дворовые избили одного Пэ Хучева за то, что кричал, будто он самый одинокий на свете ." (На свободе не терпят самомнения, когда человек говорит своим поведением: я самый умный, а в тюрьме - самоуничижения - я самый одинокий, хотя самомнение и самоуничижение разные стороны одного и того же).
- Такие речи оскорбляют честь заключенного. Все одинаково одиноки. Одиночество - единственно общее, что у нас есть, и мы не хотим спекулировать вслух об этой для всех нас такой драгоценной теме, - пояснил мне психиатр папа Беппо II.
Я обратился к нему с просьбой растолковать, за что, собственно, избили Пэ Хучева.
- За то, что он считал себя Пэ Лучшим, а от него дурно пахло . Считал себя самым одиноким. В городе чем ты чище душой и выше строем мыслей, тем ты действительно более одинок. В тюрьме всё наоборот. Здесь чем дурнее человек, тем больше его чуждаются, а хорошие, и даже, я бы сказал, гениальные люди находят у нас себя.
Друг мой, на свете не докопаться до виновных, и у меня всегда в запасе козырь: это не я писал. Авторство порой обрести так же трудно, как нашей незаурядной сумасшедшей своего космического избранника в вечность Икса. У меня постоянное чувство: это не я пишу. Какие-то силы вампиризируют меня, пользуются моими мозгами для передачи своих мыслей. Спустя каких-нибудь, поверьте, полчаса после написания очередной главы я читаю её с тем же отчуждением и интересом, с которым просматриваю не мной написанные книги. И я не понимаю, причем здесь я. Какое они имеют ко мне отношение, эти строчки. Как видите, я приготовил ловкий юридический тыл. В случае, если роман понравится вам, я приму похвалы на свой счет, т.е. приду в мистический ужас, ибо больше всего на свете боюсь, когда меня хвалят: это парализует какой-то самый важный для работы нерв. Но не скрою, всё-таки хвала лучше хулы. Если же вы наброситесь на мою поэму и начнете упрекать её в пошлости, порнографии, зауми, философии, вторичности и т.п., я скажу: это не я писал книгу. Обращайтесь к нему, т.е. к истинному автору строк.
Святой Йи Хью Хье любил рассказывать такую притчу. Однажды троих, революционера, поэта и святого, спрятали в темном глухом сарае не то на сутки, не то навсегда. "Я буду рыть под землей", - сказал революционер и раздобыл лопату. Но вырытое место всякий раз заваливалось, а мокрая глина усложняла работу до невозможности. Святой достал из кармана сверло, нож и лупу, проделал дыру в чердаке и пил солнечную энергию, а с нею - Бога, свет, небо. Святому было всё равно: землю ли копать, взаперти ли сидеть, в окно ли смотреть. Эм-ману-эль. Когда с нами Бог, мы становимся вровень с законами вселенной, нам становится всё равно. Что же делал брат наш поэт? Поэт сначала кружил по камере, маялся и что-то мерил циркулем (у поэтов какая-то странная тяга то к святым, то к технократам). Потом сел в углу и стал вышивать, пока не проколол себе палец в кровь. Святой исцелил его ранку, а революционер нежно ухаживал за ним.
Наутро не стало всех троих. Вернее, что с ними стало, никто не знает, поэтому можно сказать, что их не стало. В потолке зияла проделанная святым дыра. От революционера остался след в развороченной земле, а от поэта ниточка крови. Вот и всё...
- Какая притча! - восторгался китайской мистикой моей фантазии Кифский, когда я рассказал ему историю. - И какая верная символика: революционер, поэт и святой. Как характерно все трое себя ведут: у революционера слепой инстинкт существа, не ориентирующегося во тьме. Рыть подземные ходы, и чтобы обвалилось здание, иначе не выйти на свет. Святой вел себя соответствующе: ведь нож, сверло и лупа символизируют набор инструментов, с которыми работает над собой аскет. Бедный поэт вооружен типичным атрибутом парфюмерной: у него в распоряжении китайская игла. Шитье символизирует светские отвлечения, искусства - всю-то жизнь мы вышиваем, ткем узор бытия, пока до смерти не наколем себе палец. И революционер-нянька (простой народ) тогда склоняется над тобой (ведь бывший враг!), а религия залечит твои раны. И все мы отроду претерпеваем путь от дворовой черни к поэтам и от поэтов к святым. Последним ничего не нужно, кроме щелочки света. Глухой сарай есть наше бытие. Мы сюда посажены, и делать нечего, спасайся или гибни без толку.
Кифский продолжал свой мифологический очерк:
- Вначале наше положение: слепых котят в мешке. Рыть, грызть землю, прорваться с помощью ногтей. Революционер. Затем следует стадия освоения культуры. Но максимум, что нам могут дать культурные ценности, это способность ориентироваться во тьме, в мешке. Свет ещё здесь не прорезался, а только наметился. И только религия есть свет, истина и жизнь. И для того, чтобы истинно жить, не надо ничего ткать, не надо, как поэт, учиться ориентироваться во тьме, что-то там ходить-мерять... Просверли себе дырочку в небо, т.е. обрети себя в сияющем небе благодати, дырочка воплощения...
- Я духом ближе к поэту. - Кифский перешел на себя и стал от этого более расположенным (когда мы заводим речь о себе, то проникаемся особенной любовью к собеседнику). - Мои идеи - как легкое иглоукалывание в области кундалини, но чего стоит игла по сравнению со сверлом, грубым инструментом аскета? Все поэты похожи на этого в притче: они хотят швейной иглой продырявить деревянную крышу, но как беззащитна душа-швея в темном сыром карцере, и можно только палец уколоть до крови китайской этой иглой.
- Да, - отвечал я ему в том же стиле, ибо нет ничего на свете бестактнее, чем нарушение правил игры, и уж если взялся выслушать (т.е. вошел в партию), изволь не валять дурака. - Ваш дух, Кифский, легок и одновременно темен. Посмотрите в зеркало, вы немного похожи на меня самого. Ваши мысли бьются о стены как летучие мыши, они ходят по внутреннему пространству черепной коробки слушателя как легкие бесшумные тени: прошла и даже не задела, так глубоко запала. И ни следа о ней в самом беспамятном нашем устройстве, в памяти нашей. Дважды нельзя войти в один поток, и мысль ваша, лишь пока она вами пишется, и потом можно только гонять её вниз по ручью, как бумажный кораблик...
Каюсь, кажется, я начинаю приписывать своему персонажу собственные идеи. Это вместо того, чтобы постигать его самого. Господи правый!
Писатель кажется мне проходящим по службе трехглавой Гекаты, богини перевоплощений в мистериях Элевсина. В этом своем воплощении вместо того, чтобы жить нормальной человеческой жизнью абсолютного большинства людей, он навлекает на себя каких-то призраков, вурдалаков, упырей и вампиров, перевоплощается во всех мыслимых и немыслимых. И этим весьма подтверждает мысль, что творчество есть работа нашего лобного глаза (III глаз Брамы) и что полиморфность писательского сознания приближает его дух к космическим ловушкам.
