— Ладно, ждите, скоро буду, — вздохнул он и дал отбой.
Оставалось сделать еще пару штрихов. Хохлов решил, что сегодня успеет, и пошел одеваться.
Он стоял перед знакомой дверью, и раздраженно думал: вот как чихну на тебя бациллами, будет тебе экспедиция в глубокую Африку. Кентавр недоделанный.
Дверь резко распахнулась, мужик выбросил вперед волосатую лапищу, рванул Саню на себя, и шарахнул замком — так стремительно, что у Хохлова возле ушей аж воздух загудел.
— Что… — раскрыл рот Саня, но мужик приставил к лицу кулак, шипя:
— Тихо!
Хохлов сглотнул, перед глазами пронеслась вся жизнь, нелепые догадки взгромоздились одна на другую, закорки прошиб холодный пот. Что он творит? Что собирается делать? Сумасшедший? Маньяк? Гомосек? Какого лешего?!
— Успокойся, — брякнул мужик, тщательно запирая дверь. — Просто мне нужно тебе объяснить одну вещь. Ты бы не стал слушать.
Саня подобрался, напряг мускулы. Мужик примирительно поднял руки ладонями к парню. Мол, я чист. На большом пальце болталось колечко с ключом. Ага, как же. Так мы тебе и поверили.
— Слышь, мужик, — просипел севшим голоском Хохлов, — не дури, ладно?
Хозяин усмехнулся и пошел на кухню, сунув брелок в карман. Это позволило Сане собраться с мыслями. Когда Хохлов появился на пороге засаленной кухоньки, вместо собутыльников в любых количествах, развратных женщин, обрезов, трупов, оружия, наркотиков и прочих прелестей криминальной жизни, его ожидала на тщательно протертом столе вполне мирная чашка чая. Оранжевая, в белый горошек. И, вероятно, малиновое варенье. Хозяин сидел по ту сторону и деловито мешал ложечкой в своей лоханке.
— Присаживайся, Эйнштейн! — пихнул он ногой из под стола табуретку.
Хохлов сел, разглядывая небогатый диссидентский интерьер.
— Ну что? — хозяин шумно отхлебнул из кружки чаю. — Много насочинял?
— О чем вы?
— Артист… — он ухмыльнулся. — О том самом. Говоришь, самочувствие нормальное? Кашель, сопли есть?
— Нету, — растерянно пробормотал Хохлов.
— В носу не свербит? Чихать не хочется? Голова не болит, температурки нету?
— Нету! — отрезал Хохлов. — Почти.
Мужик рассмеялся.
— Почти. Ну и замечательно.
Хохлов распахнул глаза. С шумом втянул воздух в легкие. Догадка с готовностью бухнула его по голове.
— Откуда ты знаешь? Это ты меня заразил, да?
Мужик весело рассматривал Александра, словно экзотическую зверюшку, внешний вид которой его очень позабавил. В уголках его глаз собрались кривые морщинки.
— Это ты сделал. Специально. Зачем? — продолжал атаковать Саня.
Натуралист как-то потупился, одним глотком опустошил сразу половину чашки и уставился в окно.
— Ничего я не делал. Случайно вышло. Есть такое предположение.
— Погоди-ка… получается, ты тоже переболел этой дрянью?
— А? Какой дрянью? Обычный насморк.
— Ага, так я тебе и поверил. Мне докторша в больнице то же самое сказала. Никакой это не насморк, а вирусная инфекция, возможно даже грипп, свиной или куриный. Насморк таким не бывает! Возможно, это даже биологическое оружие, диверсия, с целью устроить пандемию. Как тебе такой вариант?
— Версия приемлемая. Только вот где массовая эпидемия? Заболевшие?
— Они… Они… возможно они на стадии инкубации. И беда случится очень скоро. Или их прячут от граждан, чтобы паники не было… — на ходу соображал Хохлов.
— А тебя решили отпустить погулять, так выходит? — скептически сказал биолог. — Чепуха. Это насморк, возможно, необычный, но всего лишь насморк, временный недуг с кучей различных странных последствий.
— Замечательные последствия, я смотрю! — фыркнул Хохлов.
— Могли быть хуже, — ледяным тоном произнес биолог. — Ты угощайся, угощайся. Чай с бергамотом. Я вот по какому поводу поговорить с тобой хочу, — он умолк и выжидающе побарабанил пальцами по кружке.
Хохлов все прекрасно понял, но помогать хозяину не стал.
— В общем, я про эти самые последствия и хотел потолковать, — он увлеченно исследовал дно кружки, — Готов спорить, что после обострения болезни у тебя прорезались некоторые таланты. Оперное пение, например.
Хохлов едва не поперхнулся чаем.
— Извини, — сказал биолог. — Возможно, у тебя есть другая страсть. Не знаю. Но факт — талант появился, а старые твои увлечения проснулись, и получили новый импульс. Я угадал?
— Предположим, — осторожно обронил Хохлов.
— Ты думал над этим? — в лоб спросил биолог.
— Да, — ответил взаимностью Хохлов.
— И каков твой вывод о происхождении новых способностей?
Хохлов помедлил с ответом. Очень не хотелось пороть горячку, тем более ситуация к тому располагала. Удобная возможность сойти с ума.
— Есть вероятность, что моя простуда и эти новые увлечения как-то связаны.
Биолог поигрывал желваками, в его глазах горел огонек сдержанного интереса.
— Полагаю, болезнь как-то повлияла на мой метаболизм, на внутренние процессы, на мозговые клетки… я не знаю. В общем, инфекция подстегнула мыслительную деятельность. И я стал шпарить теории, сочинять музыку, стихи, видеть какие-то картины, а потом воспроизводить их. Почти ничего не ел за эти две недели. Хорошо еще, аппетит появился. Сейчас мне уже полегче, голова так не гудит. Я хоть спать могу спокойно.
— Ясно, — биолог сочувственно кивнул. — В целом совпадает. И что ты делал?
Саня в самых общих чертах рассказал хозяину о том, чем занимался последние десять дней.
— А вы? — невольно перешел на уважительный тон Саня, — И у вас такое было?
— Да. Лет двадцать назад. Именно поэтому я стал биологом. До сих пор развиваю идеи, которые пришли ко мне тогда. Ничего нового почти не создал. А после твоего прихода я окончательно заглох. Даже статью не дописал. Из меня словно что-то ушло — те немногие остатки.
— И вы думаете, что…
— Могу только предполагать. Слишком дико это звучит. Но, если немного поразмышлять, так называемая гениальность вполне объясняется концепцией болезни. Все мало-мальски выдающиеся люди были чем-то больны. Кафка — туберкулезник, Ницше — на склоне лет шизофреник. Хемингуэй — потомственный алкоголик. И так далее, по списку. Получается, что их творения были побочным продуктом заболевания, от которого ни один не излечился до самой смерти. Некоторые, — не такие известные, — излечивались. И становились нормальными, обычными людьми. И, если посудить, нет ничего удивительного в том, что такой человек охладевает к своему творению. Прилив его творческой силы подобен заболеванию, от которого он рано или поздно вылечивается. И произведение уже не воспринимается им как нечто личное. Выздоровление в этом случае — неизбежно и логично.
