Он думал о маленьком существе в женском роде, хотя, строго говоря, эта раса была однополой. Джимми понимал существ, которые были двуполыми, или трехполыми, или какими угодно другими, — но отстраненно, как мог бы понимать другую расу, прочитав о ней. В этом была часть проблемы: Гриста, похоже, понимала его вполне неплохо, тогда как он на самом деле совершенно не понимал свою крошечную спутницу. С точки зрения биологии — да, но только не культуру, не образ мышления, не взаимоотношения с ей подобными.
Он перевернулся на живот, и Гриста застыла, прижавшись крохотной «головкой» к его затылку и вытянувшись вдоль позвоночника. Из ее брюшка выступили микроскопические щупальца, проникшие в его кожу тысячей крохотных иголочек. Они были достаточно длинными, чтобы добраться до нервных волокон, но такими тоненькими, что их нельзя было заметить невооруженным тазом. Ему не было больно — он вообще ничего не чувствовал, если это 24 не входило в намерения Гристы.
Его разум затуманился, уныние внезапно куда-то исчезло, и все мысли уступили место волнам чистого, ничем не замутненного удовольствия, накрывшего его с головой. Оргазмические волны затопили каждое нервное окончание, каждую клеточку в его теле, даря такое блаженство, какое доводилось испытать лишь очень немногим. И пока оно продолжалось, пока он извивался в мучительном экстазе, Триста питалась, поглощая его кровь, но не трогая ничего жизненно важного. Она и сама колыхалась от удовольствия, шепча где-то глубоко в его мозгу:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя, Джимми.
* * *
— Ты подавлен, — заметила Триста. — Разве ночью тебе не было приятно?
— Было, — буркнул он, распрямляясь и перебрасывая ноги через край кровати. — Ты всегда доставляешь мне удовольствие, Триста. Как наркотик или стимулятор мозговых центров удовольствия. Никто не умеет так доставлять мне удовольствие, как ты, Триста. — В его голосе прозвучала покорность, впрочем, с некоторой ноткой сарказма. Он знал, что Гристе все равно не уловить таких тонкостей.
— Ты постоянно жалуешься, что я лишила тебя неотъемлемого права быть несчастным. Этого я постичь не в состоянии, даже после всех этих лет. Если действительно хочешь этого, я могу сделать, чтобы ты был несчастен.
— Нет!
«Тебе и так это вполне удается», — хмуро подумал он про себя. Слава богу, у него еще оставалось некое подобие уединения — хотя их общение и было в каком-то смысле мысленным, Триста не обладала телепатическими способностями и ей требовался контакт с «хозяином», если его можно было так назвать. Ей было необходимо, чтобы он, пусть еле слышно, но все же говорил с ней вслух. Он всегда с горькой иронией думал о том, что может вести мысленное общение с сотней видов различных существ, но вынужден говорить с той единственной, от которой не может отделаться. Триста думала на другой частоте мыслеволн, чем почти вся остальная Вселенная.
Триста всегда была для него «она»; даже ее мысленный голос казался ему женским, хотя на самом деле она была бесполой. Голос у нее был громкий и уверенный — скорее голос начальницы, чем любовницы, или даже, пожалуй, матери.
— Так чего же тогда ты хочешь? — спросила Триста. Она всегда задавала ему вопросы, но никогда не понимала ответов. Как можно объяснить существу, которому хозяин необходим для того, чтобы видеть, слышать… питаться — как объяснить такому существу, что хозяину невыносимо ее присутствие? Нет, не так — не присутствие ее было невыносимо, а ее контроль. О, она никогда не причинила бы ему зла — но точно так же никогда не позволила бы ему подвергнуть себя опасности, поскольку это было бы все равно что поджечь комнату в собственном доме.
— Я хочу выпить, — сказал он. — Хочу напиться, надраться до потери пульса! Хочу заглотить чего-нибудь возбуждающего и отправиться в город один, вот чего я хочу. Хочу влезть в драку, набить кому-нибудь морду и загреметь в каталажку вместе с другими такими же придурками. Хочу заглянуть к эроткам и осуществить все свои дурацкие фантазии. И все это я хочу делать один!
— Ты же знаешь, что я не могу тебе этого позволить, Джимми. Такие вещи губительны для души и тела. В лучшем случае ты рискуешь заболеть, а в худшем — быть раненым или погибнуть.
— Но именно это мне и нужно, улитка ты мохнатая! Риск! Риск, который порождает независимость! Риск, право на который имеют все граждане Биржи!
— Мы рисковали во многих враждебных мирах, и это чуть было не закончилось трагически!
— Мы рисковали! Ну да, мы, а кто же еще? Потому что мы должны вкалывать, потому что мы должны зарабатывать себе на жизнь, и потому что нет никакой другой работы, на которой терпели бы нас двоих, и если бы мы перестали делать это, то твое разрешение от копов полетело бы ко всем чертям, и мы аккуратненько бы избавились от тебя, и ты это отлично знаешь. И даже сейчас не исключено, что нам придется с этим столкнуться, потому что мы здесь без корабля, без команды и без указаний, а все из-за того, что твоя нерешительность стоила сетианцу жизни! Кто теперь наймет нас, ты, безмозглая личинка? Мы с тобой Ионы — мы приносим одни несчастья. В Ассоциации нет недостатка в желающих занять доступные вакансии. По крайней мере, большинство из них могут наняться на какую-нибудь грязную работу, чтобы перебиться некоторое время, или свалить с этого дерьмового металлического шарика и найти себе работу где-нибудь в колонии. А мы с тобой даже не сможем пройти медосмотр! Думаю, ты еще не забыла нашу попытку? До тех пор я и не подозревал, что сожжение у столба — это не просто исторический курьез.
— Если бы я позволила тебе спасти сетианца, это стоило бы жизни нам самим, — заметила она. — Это официальная точка зрения. Не переживай — мы что-нибудь придумаем!
— Хотелось бы, — отозвался он без особой надежды в 26 голосе. — У нас осталось всего несколько сотен, а когда они закончатся, Ассоциация продержит нас на пособии всего девяносто дней.
Поднявшись, он натянул рубаху, чтобы прикрыть Гристу, открыл дверь и зашагал через холл к общей ванной. И все это время Гриста манипулировала его биохимией, стимулируя и ободряя, подавляя привычные заботы и печали, так что, когда он добрался до ванной, его уныние если и не прошло, то стало хотя бы терпимым, и он оказался в состоянии взглянуть на себя в зеркало.
«А ведь я старею, — подумал он, — и даже Гристе не под силу остановить это. Она может разве что помочь мне жить с этим.» Лицо, глядевшее на него из зеркала над раковиной, было морщинистым и помятым, вьющиеся волосы обильно серебрила седина, а в густой короткой бороде виднелись белые пряди. Он становился все больше похож на своего покойного отца, а папанька его выглядел так, как будто его когда-то задело взрывом, а подлатать ему физиономию с тех пор никто так и не удосужился.
