— Ну корешки, и что? — нетерпеливо перебил Джурсен.
— Как что?! — хозяин даже опешил, выжидательно уставился на Джурсена, дивясь его недогадливости. — Корешки-то эти где растут?
— Где?
— За Стеной, в Запретных горах они растут, каждому известно! Значит что?
— Что?
— Значит, сам он ходил туда или приятели его. Отступник, значит, предатель! Переступил Стену.
— Ничего не значит, — сказал Джурсен. — Я слышал, их можно хоть у себя дома в горшке выращивать, надо только знать как. Поспешил ты с соседом.
Хозяин не смутился и возразил с прежней убежденностью:
— И пусть! Хоть на голове у себя пусть выращивает! Семена где брал? Опять там же — в Запретных горах. Значит, ходил туда, или приятели ходили, или хотел пойти, это все равно. Предатель, значит, нашего общего дела.
Джурсен промолчал. Хозяин истолковал его молчание по-своему, придвинулся и доверительно проговорил:
— Очень вы еще молоды, господин послушник, а я жизнь прожил, хвала святому Данда. Я вот что вам скажу: те, которые делают худое, их за руку поймать можно. А вот те, которые худое думают, — тех за руку не поймаешь, они-то и есть самые страшные отступники. Ошиблись, что ж, может, и ошиблись. Но лучше десять раз ошибиться, чем одного настоящего отступника упустить. И ведь до чего страшные люди! Бьют их, пытают, а они все равно! Не пойму я их, господин послушник, и не понимал никогда. Если Стена построена, значит, о Запретных горах и думать не смей. Простора они не чувствуют, видите ли, свободы. Каменный обруч им мешает. А чего им надо? Хорошо нам здесь или не очень — здесь наш дом, здесь живем и жить будем до самой смерти. И дети наши тоже здесь жить будут. Зачем идти куда-то? Не пойму. Это ж не только сделать, но и подумать страшно — идти в Запретные горы из дома: они потому и Запретные, что нельзя. Ребенок и тот поймет — нельзя. А эти… Одно слово — отступники. Ничего для них святого. Сказано же в Первой Заповеди у святого Гауранга: «Здесь наш дом»…
Джурсен одобрительно покивал.
— И самые опасные — это не те, которые делают, а те, которые только хотят сделать? — задумчиво проговорил он. — Ну что ж, спасибо за урок.
— Мы что, у нас умишко хоть и маленький, а…
— Честному, значит, гражданину, вот тебе, например, даже подумать страшно, — все так же медленно говорил Джурсен и вдруг отступил на шаг, ткнул пальцем хозяину в грудь и рявкнул:
— А откуда знаешь, что страшно? Значит, думал, раз знаешь? Ну! Хоть раз думал? Хоть один-единственный раз, а? Признавайся! Неужто ни разу не приходила мыслишка собраться эдак поутру и махнуть в горы, а уж там… или парус поставить на лодку, не обыкновенный, в десять локтей, а побольше, и в сторону восхода, а?
Лицо хозяина разом посерело, толстые щеки обвисли и задрожали, он прижал волосатые руки к груди и просипел:
— Вы не подумайте чего, господин послушник. Да разве ж я похож… я и налоги всегда исправно… а чтоб такое! Да вы ж меня столько лет знаете, господин послушник, ведь знаете, да, знаете? Приди мне такая мысль поганая, да я б сам себя первый, чтоб, значит, других не заразить… Вот думаю в отряд Содействия записаться… А сболтнул лишнее, так вы ж понимаете… Разве ж похож я… Для меня Стена священна…
Хозяин лепетал что-то еще, чрезвычайно лояльное, но Джурсен его уже не слушал. Не тот случай, чтобы слушать. Не тот человек, который осмелится сказать что-нибудь такое, чего уже не сказали другие. Тут все гладко и скользко. Тут проверенный и надежный житейский принцип: делай все, что можно, но для себя и при этом будь таким же, как все, ни в коем случае не выделяйся. И он всегда был и всегда будет как все, не впереди и не сзади, точнехонько посредине, плечом к плечу с соседями, такими же, как он, в высшей степени благонадежными. Трусливые и ни на что не способные по отдельности, все вместе они являли собой грозное безликое образование — массу. Плечом к плечу ходили они по Городу с ломиками несколько лет назад и ломали стены и перегородки, потому как усвоили сказанное: «Тот, кто не на виду у всех, тот таится. Тот, кто таится, тот замыслил худое, тот враг». А раз так — какие могут быть перегородки?! Долой их! А что обрушилось множество зданий, так что ж, за усердие не накажешь. Круши, ребята! Потом разберемся! А потом в самом деле разобрались, но не они — другие; они лишь услышали и усвоили: «Ошибка! Прекратить! Не так поняты были Священные Книги! Исправить!». И не сгорели от стыда, бойко сменили ломики на носилки и мастерки, чтобы исправить, восстановить, сделать краше. И восстановили. За исключением того, что безнадежно испортили. А сейчас вот в едином порыве горят готовностью способствовать Очищению. Метлой и дубиной! Навеки! Тех, кто по углам! Без пощады! И с какой стороны ни глянь — нет людей надежней. Образец, надежда и опора. Золотая середина.
— Надежный ты человек, — сказал Джурсен. — Всегда на тебя можно положиться. Верный, честный, без сомнений и колебаний…
— А как же! — воскликнул хозяин. — Нам иначе никак нельзя. — Мы кто — мы люди маленькие, нам сомневаться не положено, так с именем святых на устах и живем. А на праздник я обязательно приду, удачного вам Посвящения, господин послушник, да хранит вас святой Данда! — полетело в спину Джурсену, но стоило ему отойти подальше, как подобострастная улыбка сползла с лица хозяина, щеки подобрались, бровки вернулись на свое обычное место, и он сплюнул на землю, но тут же, опасливо оглянувшись, затер плевок башмаком.
— Рассвет скоро! — загрохотал в доме его голос. — Сколько спать можно, так и Очищение проспите!
Джурсен поежился от предутренней прохлады, плотнее запахнул плащ и по узкой мощеной улочке направился в сторону возвышающейся над Городом громады Цитадели. Несмотря на ранний час, на улице было оживленно. То и дело на пути попадались деловитые крепкие молодцы из отрядов Содействия, но, разглядев в свете факелов плащ послушника, скороговоркой бормотали приветствие и спешили ретироваться.
Джурсен беспрепятственно миновал Южные ворота и пересек внутренний дворик. Стражник у входа в башню святого Гауранга мельком взглянул на протянутый жетон с выгравированном на нем птицей и прогудел:
— Удачного Посвящения, господин послушник. Проходите.
Джурсен нащупал в кармане монету, последнюю, отдал ее стражнику и стал подниматься по крутым ступенькам лестницы, спиралью вьющейся внутри башни.
Подъем был долгим. Чем выше Джурсен поднимался, тем большее охватывало его волнение. Так бывало с ним всегда, но сегодня особенно. Ведь не скоро, очень не скоро сможет он повторить этот путь. Да и едва ли потом хватит на это решимости.
Он поспел вовремя. Запыхавшись, с сильно бьющимся сердцем, он перепрыгнул через последние ступеньки, и ветер тугой волной ударил ему в лицо, разметал волосы, крыльями захлопали за спиной полы плаща.
