Когда «джип» попал под струю, имевшую около полутора метров в поперечнике, его едва не смыло с дороги. Нас спасло то, что смываться было некуда – автомобиль находился в узкой ложбине, которая напоминала трассу для бобслея. Как только волна схлынула, мы жадно задышали, будто спасенные утопленники, – и хорошо еще, что струя оказалась теплой. На запах уже никто не обращал внимания. Лично я решил считать душ лечебным.
Стало ясно, что эту «полосу препятствий» мы вряд ли преодолеем. Окружающее пространство стремительно меняло свой масштаб. Искаженная перспектива и нарушенные пропорции превращали нас то в карликов, которых могла сожрать полевая мышь, то в великанов, которым грозило удушье в стратосфере. Я не понимал, зачем и куда мы движемся, – и, по-моему, это уже не зависело от наших желаний.
Верка тряслась, словно внезапно заболела пляской Святого Витта. «Джип» разгонялся все сильнее, заглатывая черный воздух дырой, зиявшей на месте выбитого лобового стекла. Вибрация пронизывала машину – и даже не вибрация, а неравномерная дрожь, будто лихорадило живое существо. Шум двигателя не был слышен, зато громко шелестели шины. Саркофаг стало бросать из стороны в сторону, как спичечную коробку; Фариа распластался на нем, похожий на раздавленную летучую мышь…
Вскоре запахло океаном, но соленый бриз быстро сменился пустынным самумом. Земля и небо несколько раз поменялись местами; казалось, мы вращаемся на слетевшем с опор «чертовом колесе». Верка захохотала и иступленно заколотила себя по тощим ляжкам. Я понимал, что привело ее в неуемный восторг. Это было приближение смерти, замаскированной под сюрреалистический аттракцион, – наверняка не худшая ее разновидность и определенно самая завораживающая.
* * *
…Медленное растворение в чужих грезах под действием желудочного сока удовлетворяемого любопытства; фантастические галлюцинации, из которых исчезает даже твое микроскопическое присутствие; полная утрата восприятия, означающая, что ты стал частью объективного мертвого мира, – все это были признаки умирания, и с ними еще боролся кто-то за пределами моего осознания.
Последующее смахивало на дурные сны заключенного, мотающего пожизненный срок. Мы путешествовали внутри многоликой машины уничтожения, и всякий раз нас спасало только соскальзывание в новый кошмар. Здесь были смешаны разные эпохи, многие стили. Несочетаемое сочеталось с дьявольской гармонией. Я помню это смутно – как непрожитую жизнь.
Фашистский концентрационный лагерь. Смерть под привлекательным и все объясняющим девизом «Каждому – свое». Двуногие в эсэсовской форме с наушниками «уокмэнов» на головах. Процедура фильтрации смертников возле крематория. Те ожидали конца, сидя в собственных автомобилях, выстроившихся в длинную очередь. Точь в точь как на заправочной станции. Наш «джип» поместился между «кадиллаком», в котором развалился пожилой еврей с золотыми жвалами, и «жигулями» с семьей белорусского фермера.
Все было продумано до мелочей и функционировало предельно четко.
Людей – на удобрения, машины – на переплавку. Эсэсовец у шлагбаума не разговаривал, он слушал «Земляничные поляны навеки». Жест правой рукой – в печь; жест левой – барак, отсрочка. Левая рука поднималась крайне редко.
Ожидающие в очереди были очарованы и парализованы совершенством бюрократического механизма. Спустя десятилетия после краха Третьего рейха конвейер, поставлявший богатое фосфором сырье для удобрений и металлический лом, продолжал двигаться в сумеречном измерении…
Мы уже были очень близко от руки в черной перчатке. Этот резиновый протез разрастался до огромных размеров, превращаясь в крест, который накрыл своей тенью полмира. В тени плодилась нечисть и гнездилась в пустотелых тыквах человеческих голов.
Шлагбаум приподнялся, пропуская нас к бункеру крематория. Когда он обрушился, то был уже топором безликого палача. Топор вонзился мне в шею. Я поднес руку к ране и обнаружил, что порезался бритвенным лезвием. На миг в темноте мелькнуло злорадно ухмыляющееся лицо Кисы Воробьянинова, тут же превратившееся в африканскую маску. Небо, земля и четыре стороны света сдвинулись, снова похоронив меня заживо в тесном автомобильном салоне.
Монахи на «харлеях» взяли наш «джип» в кольцо. «Инквизиция!» – завизжала Верка в таком ужасе, будто была самим Джордано Бруно, изменившим пол, но не убеждения. Началась гонка по вымершим улицам Вечного города при свете костров, на которых сжигали многочисленных жертв террора во имя Любви. Голос Фариа командовал откуда-то сзади: «Налево!», «Направо!», «В переулок!», «Гони!». Я пытался оглянуться, но всякий раз в поле зрения оказывалась дорога и монахи-байкеры, мелькающие в лучах фар. Это была действительность без изнанки. Естественно, все заканчивалось тупиком.
В тупике торчал Великий Инквизитор – нечто самоорганизующееся, принявшее облик гигантского богомола. Мертвое, как государство, и столь же непобедимо-враждебное.
Узкий ручей неба покрылся льдом в железобетонных берегах. Ближе, ближе снующие конечности «насекомого». В протоколе вскрытия почти наверняка будет записано: «смерть в результате абсолютной некоммуникабельности». Апелляции бесполезны. Надежды беспочвенны. Справедливости не существует. Мы оказались последними еретиками на той Земле. Следующим мог стать сам Великий Инквизитор, но это еще не было объявлено ересью.
Нас сжигали прямо в «джипе» – над газовой скважиной. Рядом водрузили чучело ведьмы с черными крыльями. Они поднимались в восходящих потоках, разбрасывая искры и горящие перья, которыми пишут на коже, макая в гной. Их я и запомнил – черные крылья, нагоняющие смертную тоску.
В новом воплощении я попал в королевство геев и лесбиянок, управляемое жесточайшим тираном Анатолем Первым и Последним. Он любил лично резать глотки провинившимся подданным. Уникальность созданного им рая для гомосеков заключалась в том, что этот рай не претендовал на вечность. Он должен был просуществовать всего лишь одно поколение, после чего исчезнуть с лица.
Вот так: ни расцвета, ни заката. Жизнь за гранью абсолютного декаданса. Почище припадочной Утопии и погрязнее упадочного Рима. Обреченность была возведена в культ. Подлинный эротизм достигался лишь в момент смерти. Время растягивалось, как наполняемый водой презерватив, пока не лопалось, и тогда счастливчики разлетались в стороны.
Самым тяжким преступлением считалась гетеросексуальная связь. И за это же приговаривали: его – к кастрации, ее – к деторождению. То есть мукам, посланным в наказание за Грех. Родить, само собой, не давали. Неисправимые гетеросексуалы, конечно, объявлялись ошибкой природы – чехарда с хромосомами иногда способствовала появлению настоящих монстров. Вроде меня. В том сновидении я был горбатым шутом Анатоля. По-моему, я смутно напоминал ему кого-то. Например, карикатуру на брата Макса, желанного и недоступного.
