Сорока мог бы подхватить пульт…
Да, может быть, его подстрелят. Наверняка подстрелят. Но он точно доберется до прибора. Успеет, как пить дать.
Но сможет ли затем нажать на «главную кнопку»? Станет ли героем Противодействия, чьего имени никогда не узнают на Циферблате? Готов ли положить собственную жизнь против того, чтобы спасти жизни таких же неудачников, как он сам, способных вытянуть «морковку» через месяц, два или через год? И что будет с ними, если Яна все же не дотянется до устройства активации зарядов?
Вспомнились глаза смышленой и отважной девочки, очаровательной дочери Петра. Его хрупкая сожительница… жена, которая вот-вот станет вдовой. Сотни нелюдей на проспектах комплекса, отчаянно верующих в свою правоту, изъеденную язвами заблуждений. Почти полное отсутствие внешних различий между теми, кто уныло влачит существование внутри, и теми, кто радостно прозябает снаружи.
Он не разрушитель. Сорока просто человек, оказавшийся не в том месте и не в то время. Он смирился/отрицает мысль, что сейчас ему предстоит нажать клавишу подрыва…
– Да уж, Пашка, с твоей реакцией только камни пасти, – совсем невесело усмехнулся прямолинейный батя в его голове, навсегда растворяясь в низком гудении. – Прямо молния, не иначе…
Парень вздрогнул, проклиная себя за нерешительность…
И вдруг заметил, что за бесконечность его предательского ступора Погремушка все же схватила пульт.
Никто не узнает, как егерь с двумя пулями в теле переборола боль, чтобы совершить последний рывок. Может, призвала на помощь всю ненависть к парниковым, забравшим сестру. Может, просто не могла подвести тех, кто доверил ей задание с диверсией. Но схватила, намертво сжимая пальцы на куске пластмассы и готовясь утопить центральную клавишу с нарисованной поверх красно-черной улыбающейся рожицей.
В этот же момент на самом краю периферийного зрения Сороки появился ловчий.
Вышагивающий в полный рост, словно вдруг переставший бояться пуль. С открытым забралом обтекаемого шлема. Вооруженный компактной, агрессивного вида винтовкой – тот самый, что возглавлял штурм квартиры. Тот самый, что руководил охотой на человека. Тот самый, что с самого утра жаждал крови Павла Сорокина. Но сейчас ствол автоматического оружия целил не в парня. Сейчас винтовка была направлена в спину Погремушки, почти завершившей свой зловещий танец.
Вскидывая пистолет, Сорока с обидным недоумением заметил, что после перезарядки забыл отжать педаль затворной задержки. Надавил, с лязгом возвращая затвор в переднее боевое положение. И тут же заприметил еще одного молчуна – за колонной, где таился связанный заложник, метрах в шести от себя. И тот, что совсем не удивительно, тоже целился из винтовки. Только не в Яну – в самого Пашку, никак не успевавшего поразить сразу две цели.
Затвор «Рогалева» все скользил и скользил вперед, слишком медленно досылая патрон в ствол и давая время выбрать, в кого же стрелять. А парнишка все не мог принять решение. Далеко не сразу обнаружив, что его восприятие времени вдруг изменилось. Незаметно, исподволь, но всецело.
Время, бурлящее вокруг людей и нелюдей, словно превратилось в теплую полужидкую массу. Не остановилось, нет. Но словно забуксовало, продвигаясь вперед со скоростью вдесятеро меньше положенной.
Затем Сорока почувствовал, что не может пошевелиться.
Причем не только поднять-опустить руку, но даже двинуть пальцем. Наблюдая, как прилип к воздуху так и не вставший на место затвор пистолета, он захотел распахнуть рот в полном удивления «О»… Но не смог. Мозг со всей возможной отчетливостью сообщил, что один-единственный жест будет равнозначен перетаскиванию миллиона мешков с песком. Осознание этого факта было невыносимым. А одна мысль о движении, даже самом незначительном, причиняла почти физическую боль…
Отведя глаза от пистолета, Сорока заметил, что странное оцепенение сковало не только его. Застыла Яна, уже начавшая вжимать клавишу с рожицей в тело пульта. Замер на месте ошарашенный происходящим главарь охотников, чей палец уже тянул к себе спусковой крючок винтовки. Не спешил открывать огонь его парниковый напарник, метивший в Павла из-за колонн.
А затем в хранилище Капители появились они. Трое. Торопливо, но без суеты.
Вышли из-за красочных голографических панно, вставая так, чтобы было видно почти из любой точки штаба. Самый высокий, носящий на шее тонкую цепочку и кулон из светло-зеленого сплава, подался вперед, внимательно осмотрев картину приостановленной катастрофы.
Если бы Сорока мог, он бы охнул.
И даже выругался бы. Может быть, цветасто и предельно грубо, причем фразами, которых поднабрался от Погремушки во время их продвижения по комплексу. Потому что… потому что существа, представшие перед ними, казались настолько чужеродными, что хотелось вопить и материться.
Да, парниковые тоже отличались от людей. В мелочах, вроде увеличенной черепной коробки, способов вынашивания детей или редкого волосяного покрова. Но гуманоиды, только что вошедшие в зал Капители, вообще не напоминали человека – скорее, они показались Сороке некой пародией на него или Петра. Отрыжками иных миров, о чем когда-то любили писать фантасты…
Очень высокие, большеголовые, с крохотными глазками и лишней парой век. Со смуглой, почти коричневой кожей. С длинными руками и столь же неестественно длинными пальцами, среди которых отсутствовал большой. Статные, но передвигающиеся так, словно не очень хорошо обучены этому процессу. Совершенно лысые и обладающие настолько дряблой и неразвитой мускулатурой, что были бы способны проиграть драку ребенку…
Одежда чужаков состояла из просторных бесформенных балахонов, переливающихся, словно пятно бензина на мокром асфальте. Ни обуви, ни головных уборов они не носили.
Троица убедилась, что внимание присутствующих сконцентрировано именно на них, а затем:
– Не пытайтесь сопротивляться, мы полностью контролируем вашу мышечную активность.
Если бы Сорока не был парализован, дернулся бы, словно от удара по лицу. Потому что одно дело – внимать голосу давно забытого отца, смиряясь с его присутствием и зачастую наделяя собственными интонациями. И совсем другое дело – слышать в своей голове действительно чужой голос, пугающий и непрошеный.
Он негромко застонал. А может, ему только так показалось.
Чужие голоса тем временем звучали все четче. Именно голоса, а не образные логосолитоны, с помощью которых с парнем общался Петр. Или не совсем?.. Или так поступающие в его сознание импульсы и посторонние образы воспринимает сам Павел? Он вдруг поймал себя на мысли, что вторгшихся в сражение существ слышат все, находящиеся в храме Игры.
