Потом она пересекла барьер между сном и явью. На мгновение показалось — нет, все наоборот, заснула: опостылевшую крепость так и хотелось назвать выдумкой, мороком, вырваться из нее прочь. Но — не было сил, и гибкость тела, томная плавность движений осталась там, во сне, вместе с вкусом теплой воды, вместе с лаской солнечных лучей.
Оказалось — всю «ночь» проспала в обнимку с Вадимом, прижимаясь к его спине, и так хорошо, уютно было, что даже себе и не веришь. Как же так, что изменилось, почему, откуда это тепло, ведь вчера еще ненавидела, проклинала, во всех смертных грехах обвиняла? Надолго ли это, сколько часов или дней до следующего камня преткновения? Думать обо всем этом спросонок не хотелось, куда приятнее было потягиваться, вспоминая обрывки сна, ощущение движения в толще воды, невесомое свое тело… и соскальзывать в дрему.
Не дали все же — пришел бесцеремонный, как всегда, Серебряный, потряс за плечо, заставил открыть глаза, и только взяв обещание подняться и выйти в зал, оставил в покое. Анна потянулась, распластываясь по постели, потерлась грудью о лопатки такого же сонного и томного Вадима, потом резко метнулась к краю постели, прижала босые ступни к ледяному камню пола. Все изменилось: ощущение себя, настроение и степень контакта с окружающим миром. Хотелось идти на цыпочках по коридору — только ради удовольствия выпрямить спину, прогнуть до хруста в позвонках, свести лопатки. Двигаться, танцевать, еле-еле, одними большими пальцами ног касаясь пола. Руки сами взлетели вверх — невесомые, легкие, словно крылья…
— Ну ты даешь, — голос Вадима за спиной. — Прямо балерина!
Анна улыбнулась без смущения, развернулась быстрым рассчитанным движением. Вдруг до нее дошло, в чем дело, почему руки рвутся к потолку, почему так легко и светло жить: пропало ощущение взгляда в спину, исчезло липкое и грязное, как немытые руки, внимание. «Значит, не только наблюдали, значит, еще и давили…», поняла Анна. Не понять теперь, сколько из сделанного, сказанного — ее собственное, сколько чужое, лишнее. Проще уж назвать все своим и ответить полной мерой, чем оправдываться.
Вспомнилось некстати, как разошлись с Софьей в хрустальном лабиринте. Ведь она же была совсем рядом, охраняла Анну, бдительно и чутко. Каким мороком ее обманули, как сумели их развести по разным коридорам? Противно было помнить, что — лишь марионетка в руках кукловода; но легче шампанского, слаще ликера наполняла жилы шальная пьяная радость: сорвалась с веревочек, оставлена в покое…
— Вставай, — потянула она край покрывала, в которое пытался завернуться Вадим. — Хватит спать!
— Как девчонка, — проворчал он. — Просто ужас какой-то…
— Ой-ой, — расхохоталась Анна. — Старый дед, бухтело несчастное! Сегодня что-то будет, что-то хорошее, слышишь?
— Слышу, — безо всякого энтузиазма отозвался Вадим. — Свежо издание — да ксерится с трудом…
Недоверие не задело, не огорчило, даже не сбило с легкой танцующей походки — Анна сама себе удивилась. Хотелось даже заподозрить неладное: вчера пугали, давили, заставляли раздражаться, а сегодня решили подойти с другой стороны: запутать, сбить с толку эйфорией. Вдруг стало все подвластно, и казалось — сделай шаг, толкни рукой стену, и откроется желанный проход домой.
Три шага к стене Анна сделала, и руку занесла, и ладонь к камню приложить успела — но на остальное времени не хватило: позвали, отвлекли. Вновь явился Серебряный, уже строже попросил идти в зал, смерил придирчивым взглядом…
…и кончилась сказка, осталась лишь память о ней.
Обычный мир — надоевшее до крайности чужое, обычное бессилие в руках, и тяжесть на плечах вполне привычная, знакомая с детства. Выдохлось шампанское, лопнул воздушный шарик. Было? Не было? Зачем было?
Нет ответа.
Вошла в зал — и остолбенела на пороге. У стола сидела незнакомка, да такая, что Анне вдруг захотелось спрятаться подальше. Длинные прямые волосы — как вороново крыло, брови вразлет, очи темно-фиолетовые, ночные, таинственные. «Умереть от зависти после первого же взгляда…», — подумала Анна, стараясь отлипнуть от стенки. Оглянулась на Вадима, который шел на полшага сзади, и удивилась: вместо ожидаемого предательского восторга на его лице был только вызов. Губы упрямо сжаты, подбородок задран чуть не к потолку.
Гостья встала, повела руками, выпростав кисти из рукавов широкого лазурно-шоколадного одеяния, и оказалась вдруг высокой и такой широкой в плечах, что Анна сразу все поняла. Не гостья, гость. Чудо-богатырь красы несказанной.
Очередной сюрприз Безвременья.
— Меня зовут Сайн, — сообщил сюрприз и чудо. Голос был под стать прочему облику — завораживающий.
Красоты и обворожительности вдруг оказалось слишком много и не к месту, словно в посудную лавку пытались запихнуть слона. И рост, и лицо с линиями бровей, напоминающими крылья чайки, и тонкая талия, подчеркнутая обручем пояса — все это было прекрасно, и словно специально для Анны выдумывалось, чтобы ей увидеть только, и умереть на месте, и пойти на край света, словом не перемолвившись еще, обо всем забыв…
…но переборщили.
Живого не получилось. Только очередная кукла, декорация, биоробот Безвременья. Безупречная, как кукле и положено, как только декорации и позволительно.
«Идеал, несовместимый с жизнью», — улыбнулась себе Анна, и обрадовалась этой мысли: значит, стала старше и мудрее, внимательнее. Год назад, да что там — год, неделю назад еще влюбилась бы надолго, накрепко, наделала бы глупостей. Сейчас же — не хотелось. Скучновато было, словно смотришь на рисунок. Что давешняя змеедева, что Сайн были одного ряда явления: картинные красавцы, для обложек, для плакатов.
— Очень приятно, — запоздало отозвалась Анна, соображая, что не ответила на поклон даже кивком. Ну да и ладно…
Демонстративно взяла Вадима за руку, подошла поближе к Флейтисту, стоявшему у стены в любимой позе — руки скрещены на груди, голова чуть наклонена вперед. Получилась выразительная композиция: слева дорогой любимый, справа — еще более дорогой командир, зараза Серебряный — в вершине невидимого треугольника; а гость — отдельно.
— Теперь все в сборе, говори, — сказал Сайну Флейтист, и Анна поняла, почему ее торопили и ждали.
Опять, второй раз с пробуждения, дернуло крючком по сердцу отсутствие Софьи. Еще вчера «все» значило — пятеро. Теперь — четверо; неуклюжее, похоронное число. И — ноющая пустота, которую ничем не заполнишь.
— Я один из тех, кто не желает причинять вам какого-то вреда. Крепость принадлежит мне и можете чувствовать себя здесь в безопасности.
