завалился вперед и тут же угодил в медвежьи объятия. Ребра испуганно хрустнули. Воздух со свистом покинул легкие. Макар остервенело молотил свободной рукой, но впустую. Ковбой, казалось, не замечал ударов. Только рычал, как зверь, да сильнее стискивал железные кольца изрезанных рук.
Он на мгновение приподнял Макара и с силой впечатал в землю, выбив из легких остатки воздуха. Скальпель вылетел из разжатой ладони. Еще минута, понял Макар, еще одна лишь минута, и все будет кончено. Без воздуха пылали легкие, стиснутые ребра горели адским пламенем, за ворот набилась земля вперемешку с давленой ромашкой, запах свежескошенной зелени настойчиво лез в ноздри. В отчаянии Макар зашарил рукой в траве, то ли силясь найти точку опоры, то ли…
– Держи-ка, – прокряхтел Енот.
В ладонь легло что-то шершавое, тяжелое, и Макар не задумываясь впечатал это в голову ковбоя. Стальной захват ослаб. На широком лице застыло потерянное выражение. Соломенные волосы быстро потемнели от крови. Собрав остаток сил, Макар ударил еще раз. Что-то хрустнуло, и здоровяк подрубленным деревом завалился на спину. Шатаясь, Макар встал. Пальцы разжались, выпуская так удобно подвернувшийся камень. Бока горели, в голове плескались мысли и образы. Наклоняясь за скальпелем, он едва не потерял сознание и, только встав в полный рост, заметил, какая кругом царит тишина.
Женщина исчезла.
Не в дом, нет, понял Макар. До дому ей попросту не успеть. Она спряталась в амбаре. Сидит там, забившись в угол, дрожит…
– …как маленький напуганный кролик! – возбужденно заверещал Енот.
Он снова стоял рядом, всклокоченный, красный. Незнакомый. Макар попытался сморгнуть его, но Енот зацепился прочно. Оставалось лишь плюнуть и шагать вперед.
– Ты когда-нибудь убивал кроликов? – семеня следом, тараторил Енот. – Я убивал! За ноги его берешь, и шварк об колоду! Легче легкого! Я, бывало, в день штук двадцать, значит, шварк! Шварк! Шварк! Только мозги в разные стороны!
Таким небывалым самодовольством искрился голос Енота, что Скворцова замутило. Он помотал головой, восстанавливая четкость картинки.
– А обдирать их – еще проще! Задние лапы да задницу надрезал чутка, и вж-ж-жих! Как чулок стянул! А без кожи кролик – чисто кошак!
– Хва-тит… – застонал Макар.
– Давай, Хирург. Давай освежуем эту жирную крольчиху…
Сказал это не Енот. Кто-то другой. У нового голоса были черные глаза и гладко выбритые щеки. Черные споры безумия, звучащие еле слышными нотками, падали в уши Макара, прорастали там, ядовитой колонией тянулись к измученному мозгу.
Скворцов повернулся на голос.
Никого.
Невозмутимые козы объедали склон. Колыхалось ромашковое море. Раскинувшись гигантской морской звездой, лежал в траве здоровяк с разбитой головой. Только ветер посвистывал еле-еле. Да еще в ушах затихало эхо горячего шепота:
– Давай… давай… давай… давай… давай… давай…
Скрипнули несмазанные петли, когда Макар потянул на себя створки амбарных ворот. Запахло лежалым сеном и коровьим навозом. Свет вломился внутрь, но еще раньше, опережая на долю секунды, вперед проскользнула тень. Скворцов вздрогнул, не сразу признав в изломанном нечеловеческом силуэте себя. Показалось, или тень на самом деле лихорадочно дышит?
Осторожно, боясь наступить на уродливую черноту, он вошел в амбар. Тень, привязанная к подошвам, нетерпеливо дернулась из-под ног, вытянулась, стремясь дотянуться до хрупкой фигурки, обреченно лежащей возле тюков с сеном. Ботинки и доски пола, соприкасаясь, порождали странное эхо, похожее на глухой стук молотка по крышке гроба. Макар в несколько шагов пересек амбар и навис над беглянкой. Вера, вспомнил он. Ковбой назвал ее Верой.
– Красивая бабеха! – восхищенно зацокал в правом ухе Енот. – Ух, красивая!
– Вспори ей живот, Хирург, – шепнул в левое ухо тот, другой, с безумными черными глазами. – Она похожа на отвратительную жирную рыбину с брюхом, полным икры. Вспори. Ей. Живот.
Старик врал. Девчонка действительно была красивой и нисколько не походила на рыбу. Скорее, на пухлого медвежонка. Макар вдруг понял, что ей не больше девятнадцати… И здоровяк на лугу… Ему ведь тоже лет двадцать от силы, даром что выглядит, как боксер-тяжеловес. Да они же, в сущности, сами еще дети!
– Я не хочу… – забормотал Макар. – Я не подписывался… не хочу… не подписывался на такое…
Обнимая живот тонкими, как спички руками, Вера подняла на него испуганные синие глаза. Еще до того, как она заговорила, Скворцов с удивлением понял, что боится девчонка вовсе не его.
– У меня воды отошли, – растерянно сказала Вера.
Подол сарафана промок насквозь. Крепкие голени влажно блестели. Солома под ногами у Веры потемнела. А Старик все шептал и шептал прямо в ухо, прямо в мозг, прямо в душу, такую запредельную жуть, что даже неугомонный Енот примолк.
– Не будь тряпкой, Хирург, зарежь сучку. Тебе даже не придется убивать ее выблядка. Ты ведь этого боишься, да? Просто ткни ее в висок, ты же умеешь, я видел! Умрет сучка, умрет и сучонок…
Макар присел на корточки, стиснув голову ладонями. Все смешалось – стук пульсирующей в висках крови и судорожное дыхание роженицы, запах скотного двора и вонь пропитанной потом одежды, безумный вой Старика, испуганное хныканье Енота, русая коса, обвивающая шею женщины, и черная тень в ее ногах, горящие в солнечном свете пылинки и скрип половых досок за спиной… И все это завертелось, закружилось, как вода в сливном отверстии, быстро, быстро, еще быстрее…
Макар упал на четвереньки, содрогаясь в приступах рвоты. В глазах дрожали слезы, и мир дрожал и расплывался, и не видно было ни черта, но казалось… О да, Макару казалось, что рвет его черной желчью, бесконечной ядовитой струей, концентрированной кислотой, проедающей старые доски. Он не видел, но чувствовал: мертвецы стоят за спиной, втыкая в его затылок иголки злорадных взглядов, взглядов равнодушных и непонимающих, ожесточенных, мстительных, пустых. Он не видел их лиц, но узнавал каждого: Енот, ставший почти родным, троица несостоявшихся сталкеров в камуфляже, кряжистый санитар с выводком тихих психов, Старик с безумными глазами, давешний мальчишка-ковбой. Все они желали Скворцову зла, и какое счастье, что все они были мертвы… Хотя… Хотя нет… Не все…
Крутящееся воронкой наваждение схлынуло, оставив голову Макара блаженно пустой и чистой.
– Вспори! Ей! Брюхо! – прокатилось в ушах умирающее эхо.
Скворцов провел по лицу ладонью – словно снял невесомую маску, которая до сих пор мешала ему видеть. Он поглядел на зажатый в кулаке скальпель – знакомый инструмент… и в то же время незнакомый. В его блеске Макар видел отражение своих глаз, а может, только лишь представлял, что видит, это было не важно. Куда важнее, что теперь он видел гораздо больше. Не части, но целое. Глубже, шире, объемнее. В этих светлых глубинах таилось простое понимание
