Но кровь Бога-Сироты продолжала вытекать из безжизненного тела. Воплощаться ей было уже не во что, все вакансии успели разобрать, и бесконечно точащаяся кровь Единого стала Временем. Время потекло сквозь все прочие сущности, понуждая их стареть и изнашиваться, как изнашивается мельничное колесо под действием потока (это уже, конечно, мой образ). И чем более будет возникать сущностей, тем слабее станет это действие. В конце концов время исчезнет вовсе, как вода в песке…
Когда бы я был поэт…
Нимуланы стали избранниками судьбы, научившись — вернее, будучи наученными — пропускать поток времени мимо себя и, более того, странствовать по этому потоку, как ловец форели ходит взад-вперед по ручью. Природа этого явления выше людского разумения, поэтому примите его a priori.
Я попытался проследить происхождение нимуланов, расспрашивая стариков о преданиях минувшего. Одна из сказок привлекла мое внимание. Она, конечно, не передает всей сути повествования, поскольку опирается в моем переводе с тунгусских понятий.
"Раньше нимулан-муй шибко плохо жили. В плену жили у Белого Царя в Белой Стране. Рыбы наловят, птицы набьют — все Белому Царю отдавали. Им Белый Царь «спасибо» никогда не говорил, всегда «мало» говорил.
Когда совсем плохо стало, один парень взялся. Откуда взялся — не говорил. Его Мусей-талатун зовут. У него змеиный посох в руке. Он к Белому Царю пришел:
— Отпусти нимулан-муй. Они тут сидеть не хотят, аргишить хотят. Иначе все помрут.
Белый Царь рассердился, весь красный стал:
— Шибко плохие слова говоришь! Унеси их отсюда! Никому больше их не говори! Мусей-талатун снова говорит:
— Если не отпустишь, Белому Царству совсем кимульдык придет!
Белый Царь отвечает:
— О-о, естарча багай! Какой упрямый! Вот велю тебя к диким оленям привязать и в сендуху-тундру гнать!
Мусей-талатун смеется:
— Чаптыга тилин! Завтра увидим! Его в земляную яму сунули до утра. Утром встает Белый Царь, выходит из Белого Чума и видит: в реке вместо воды каляка течет.
Белый Царь разгневался:
— Пить хочу! Зачем каляка в реке?
А парень из ямы кричит:
— Скоро еще не то будет! Отпусти нимулан-муй! Царь вытащил из мешка рыбу-чир, взял нож, начал строгать — хочет сагудай делать. А стружки все в червей обращаются и прочь изо рта уползают.
— Есть хочу! — кричит Царь. — Почему еда балуется?
— Почему нимулан-муй не отпускаешь? — спрашивает парень из ямы.
— Кто шесты от чума таскать будет? Не пущу! — говорит Царь.
Тут и шесты от всех чумов превратились в огромных змей, а змеи обвили царского старшего сына и задавили насмерть, ему совсем кимульдык стал.
— Бяк, бяк, бяк! — заплакал Белый Царь: сын хоть и глупый, а все равно жалко! И кричит:
— Привяжите Мусей-талатуна ко хвосту дикого оленя, я оленю под хвост уголек засуну!
Тут потемнело в тундре. Так темно, что даже пламени не видно. Царь сунул руку в костер, весь обжегся. Страшно ему, кричит:
— Русскому исправнику пожалуюсь!
— Найди его раньше в темноте! — насмехается парень.
Делать Белому Царю нечего. Заплакал он и говорит:
— Забирай нимулан-муй, уводи куда хочешь, только сына верни и воду в реке…
Мусей-талатун, видно, большой шаман был — потекла в реке вместо каляки вода, шесты в чумах восставились, глупый царский первенец ожил — только еще поглупел, правда.
Взял Мусей-талатун нимуланов, спрятал в мешок, побежал.
Белый Царь маленько пожил без нимуланов — ему жалко стало, закричал:
— Догоните, верните нимулан-муй! Стражники сели на нарты, Царя посадили — поехали.
Мусей-талатун быстро бежит, но не шибче оленя. Скоро Белый Царь его догонять стал.
— Отдавай нимулан-муй!
А парень уже до Соленой Воды добежал. Видит, что дело плохо, махнул змеиным посохом — сделался перед ним изо льда мост. Перебежал Мусей-талатун на другой конец Соленой Воды, стоит дразнится.
Помчались царские нарты по ледяному мосту, да мост под ними растаял, и ушли нарты в воду вместе с Царем.
А Мусей-талатун вытряхнул нимуланов из мешка:
— Однако, тут жить будете. Правда, живем".
Показалось мне очевидным, что таким образом нимуланы перелицевали книгу Исход, рассказанную им каким-то миссионером, — по всей видимости, бедняга не вернулся из своего странствия.
Но потом, по прошествии времени, я задумался: а так ли это? Может быть, передо мной вовсе не уроженцы здешних мест, а пришельцы издалека? Ведь весь их облик говорит именно об этом. Не являются ли они одним из пропавших колен Израилевых, а именно — коленом Узииловым? Отчего именно Узииловым, я и до сих пор не знаю — так постановил тогда мой бедный разум…
— Не спи! — говорил Терешков и бил кулаком. Марков вскидывал голову. Потом голова опять падала, и Терешков снова бил и снова говорил: — Не спи!
В пространстве между гробами и потолком можно было только сидеть на корточках, при этом Терешкову приходилось все время пригибать голову. Наверное, путь давно не ремонтировали, вагон мотало. Ехали медленно. Невыносимо медленно.
Все равно — потолком в кровь исшоркало весь затылок…
Сквозь окошко, слишком маленькое и низкое, видна была лишь насыпь. Раза три влетал жесткий свет прожекторов, наведенных в упор, доносился невнятный механический голос — но тем все и кончалось, вагон мотало дальше, дальше…
И лишь когда стало казаться, что путешествие никогда не кончится, колеса застучали по стрелкам: одной, другой, третьей, четвертой — и завизжали тормоза!
— Не спи! Приехали!
Откатить дверь изнутри оказалось труднее, чем снаружи. Был даже момент паники, когда показалось — что всё. Что они навсегда останутся в этой передвижной холодной могиле.
Но нет — дверь подалась. Еще несколько рывков — и в образовавшуюся щель стало можно протиснуться.
Было почти темно: сплошной слой серой мокрой ваты почти касался голов. Редколесная горка невдалеке уверенно прятала вершину в облаках — словно какой-нибудь Казбек.
Насыпь осклизла от недавнего дождя и креозота, и вряд ли снаружи было теплее, чем в вагоне (от дыхания валил густой пар), — но казалось, что почти жарко.
Поезд стоял возле невысокого забора из бетонных плит. Правда, по верху его шла еще нитка колючей проволоки, местами светились фонари, а на темно-сером фоне неба вырисовывалась решетчатая вышка с будкой наверху — но все это производило впечатление сделанного без необходимости, а просто по привычке. Хотя бы потому, что шагах в тридцати забор наклонился наружу, как будто на него с этой стороны что-то когда-то навалилось — большое и тяжелое. Плиты разошлись, и сквозь щель можно было пролезть достаточно легко…
