Ответы на все эти вопросы скрываются на той планете ветров, которая мчится в пространстве вдали от нашей скромной Земли, на планете, где нас, быть может, ждут иные улыбки, не застывшие в камне, не рождающиеся в упругой плоти живых существ, похожих на эту статую — похожих па нас.
— Это мог бы написать ты.
— Я это и написал, если не считать отдельных деталей. Я не обладаю талантом журналиста и не владею романтическим пером. И все это, конечно, сплошное сплетение ошибок. Но…
— Да?
— Бывают моменты, когда ошибки и истина переплетаются между собой так тесно, что их трудно отделить друг от друга. Уже в этой статье можно было бы увидеть ответы на все вопросы. Но я не мог их прочесть, я не хотел их прочесть. Я жил в мечтах… Я жил в моей мечте.
— Тогда этого ответа не мог прочесть никто.
— Никто? Может быть, Генри… Уже тогда.
— Генри — сухая душа.
— Дик! Ты не любишь Генри?
— Генри — муж моей матери. Кроме того, он — человек, который разлучил меня с моим отцом. Он есть, и это все. Я не сужу его. Он есть… Но он уничтожил тебя.
— Генри меня не уничтожил. Он столкнул меня с моего фарфорового пьедестала, а это вовсе не одно и то же. Генри нашел ответ, он открыл истину. Он ли или кто-нибудь другой… На что годны мечты, если действительность их не подтверждает? И чего стоит ошибка отдельного человека в сравнении с истиной? А истину установил Генри. То, что когда-то между нами была женщина, ничего не меняет. Важна истина. А не глупые мечты археолога, захваченного славой.
— Отец!
— Да-да… Я ошибался с самого начала. Генри — очень трезвый человек. Нам всем необходима трезвость. Теперь. И потом. И все больше и больше. Не думай, пожалуйста, что перед тобой — человек, переживающий давние обиды. Не думай, пожалуйста, что я питаю к Генри какую-то злобу. Ни за статую, ни за Элен.
— Извини меня. Наверное, нам лучше этого не касаться…
— Нет, почему же? Ты пришел поговорить со мной о том, что ты назвал чудесным приключением. Давай продолжим. В первый раз за всю мою жизнь я говорю с тобой как с мужчиной. Тебе двадцать лет. Истина не должна внушать тебе страха. Наоборот, ты должен искать ее — всегда, всю свою жизнь, даже если она уничтожит какие-то твои мечты. Но ты знаешь, мечты очень живучи, и непременно кончается тем, что они вырастают вновь. Даже на истине, которая должна была бы их уничтожить…
— Да, я понимаю. Несомненно, ты прав. Ну, а потом…
— Потом? Пока я со своим каменным лицом изображал в музеях и университетах ученого-одиночку, к полету готовилась четвертая венерианская экспедиция.
Ускоренная программа. Миллионные расходы. Двенадцать человек. И я — руководитель! А газеты играли вокруг меня оглушительную симфонию. Ну, короче говоря, мы отправились. Мы оставались на Венере три месяца. Мы искали, рылись, мы перекопали весь песок по всей длине туннеля Форсайта. И мы вернулись…
— С пустыми руками.
— С пустыми руками. Не найдя ничего. Ни обломка пальца. Ни кусочка камня, на котором можно было бы хоть заподозрить следы разумной обработки. Нет… жизнь на Венере не дошла в своем развитии даже до насекомых, И мы были уверены в этом уже давно. Но делали вид, что забыли. Это было крушение. Конец мечты… Нет, для меня это не было концом мечты. Я говорил тебе — я просто пошел другим путем. Тогда я еще не понял истины, и никто еще ее не понял, кроме, может быть, Генри. Но и сегодня, четыре года спустя, моя мечта жива. И будет жива всегда.
— Что ты сделал, когда вернулся из экспедиции? Или вернее, что сделали с тобой? Что тебе сказали?
— Ничего. Наука не знает злобы. Мне дали понять, что результат не оправдывает расходов; и меня назначили на хорошо оплачиваемое и очень спокойное место. Его я занимаю и сейчас. И меня оставили в покое. Ну конечно, Венера была для меня кончена. И венериане тоже — для всех. Зачеркнуты. Понимаешь, о них больше не говорили…
— Но было лицо…
— И были статуи острова Пасхи. Да, было лицо. Ну и что? Оно осталось необъясненным. Единственным и непонятным. Но у науки нет не только злобы — у нее нет и памяти. Лицо было забыто до тех пор, пока Генри…
— Но ты? Что думал тогда ты?
— Что я думал? Не знаю… Это было давно. Это — прошлое. Я не знаю. Я говорил тебе: моя мечта пошла по другому пути. Я не был побежден. И не лелеял никаких шрамов.
— И вот тогда-то ты написал свою книгу?
— Да, вот тогда-то я и написал свою книгу.
«Из застывших черт каменного лица на нас смотрит бесконечность времени и пространства.
Я долго верил, что коснулся бесконечности. После моего открытия я указал для нее единственное место — Венеру. Но я ошибся. Никакая венерианская рука не создавала из песчаника эту улыбку Сфинкса. Венериапской цивилизации не существует. Есть только этот один-единственный часовой, каменный часовой в мире пустыни. Каменное изваяние, улыбающееся нам из глубины бесконечности.
Кем оно оставлено? Когда-нибудь мы это узнаем. Черты лица с Венеры очень сходны с чертами некоторых статуй майя. И мы знаем, что индейцам майя был известен венерианский календарь.
Я верю, что несколько тысячелетий назад — может быть, три или четыре — и Землю, и Венеру посетили какие-то существа, которые высекли из камня послания для тех, кому предстояло позже в свою очередь путешествовать в космическом пространстве.
Теперь этот день пришел для человека.
И скоро на какой-то дальней звезде мы увидим потомков неведомых скульпторов. И тогда мы встретимся не с загадкой каменной улыбки, а с дружеской теплой улыбкой живых губ.
Ничто еще не кончено.
Наоборот: ничто еще и не начиналось».
— Эта последняя фраза потрясла меня: «Ничто еще и не начиналось». Ты веришь в это и сейчас?
— Да, я верю в это и сейчас — больше, чем когда-либо.
— Несмотря на твои ошибки?
— Несмотря на мои ошибки… Видишь ли, когда я писал мою книгу, я все еще исходил из совершенно ложной предпосылки. Но вывод остается правильным. Я знаю. Ты в это не веришь?
— Нет, отец, я верю в это. Я прочел твою книгу три года назад. Это тот экземпляр, который ты прислал маме. На нем есть надпись.
— Да, на нем есть надпись… «Элен, замкнутой улыбке из плоти, — разглагольствования о каменной улыбке, которая обещает нам другие улыбки из плоти — открытые». Несколько напыщенно. Я всегда любил громкие фразы. Это один из моих пороков.
— Твоя книга прекрасна. Она мне очень поправилась. И маме она тоже очень понравилась. Несмотря на надпись…
— Да, я знаю. Она прислала мне потом письмо…
«Дорогой Фостер!
Читая твою книгу, я вспоминала о юноше, которого знала когда-то и который говорил мне о звездах — одновременно и близких, и далеких. Этот юноша, так же как и звезды, и близок, и далек. Но для меня…»
