Но это была не последняя «обмолвка». Через несколько дней я указал ему на уродливый склон, покрытый молодыми елочками, кустарником и сорной травой.
— Здесь был пожар пять лет назад, — объяснил я.
— Вижу, — произнес Смит. — И все же… Как сказал Монтень: «Ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность».
Как-то, проходя по деревне, он остановился полюбоваться пионами мистера Вогеля, которые все еще цвели, хотя время их давно миновало, и обронил:
— Воистину у цветов глаза детей, а рты стариков.
В конце недели некоторые из нас собрались в задней комнате магазина Эдмондса и стали обсуждать мистера Эдгара Смита. Я упомянул про фразы, сказанные им мне. Билл Эдмондс вспомнил, что Смит ссылался на человека по имени Эмерсон, который утверждал, что одиночество невозможно, а общество фатально. Билл Фарклоу сообщил, что Смит цитировал ему какого-то Иона Хиосского: «Удача сильно разнится с Искусством, но все же создает подобные творения». Но жемчужина оказалась у миссис Гордон; по словам Смита, это была фраза великого Леонардо да Винчи: «Клятвы начинаются, когда умирает надежда».
Мы смотрели друг на друга и молчали. Было очевидно, что мистер Эдгар Смит — не простой мебельщик.
Наконец я выразил словами то, что все мы думали.
— Друзья, — сказал я. — Этот человек — Мнемон.
Мнемоны как отдельная категория выделились в течение последнего года Войны, Покончившей Со Всеми Войнами. Они объявили своей целью запоминать литературные произведения, которым грозила опасность быть затерянными, уничтоженными или запрещенными.
Сперва правительство приветствовало их усилия, поощряло и даже награждало. Но после Войны, когда началось правление Полицейских Президентов, политика изменилась. Была дана команда забыть несчастливое прошлое и строить новый мир. Беспокоящие веяния пресекались в корне.
Здравомыслящие согласились, что литература в лучшем случае не нужна, а в худшем — вредна. В конце концов, к чему сохранять болтовню таких воров, как Вийон, и шизофреников, как Кафка? Необходимо ли знать тысячи различных мнений, а затем разъяснить их ошибочность? Под воздействием таких влияний можно ли ожидать от гражданина правильного и лояльного поведения? Как заставить людей выполнять указания?
А правительство знало, что, если каждый будет выполнять указания, все будет в порядке.
Но дабы достичь этого благословенного состояния, сомнительные и противоречивые влияния должны быть уничтожены. Следовательно, историю надо переписать, а литературу ревизовать, сократить, приручить или запретить.
Мнемонам приказали оставить прошлое в покое. Они, разумеется, возражали. Дискуссии длились до тех пор, пока правительство не потеряло терпение. Был издан окончательный приказ, грозящий тяжелыми последствиями для ослушников.
Большинство мнемонов бросило свое занятие. Некоторые, однако, только притворились. Эти некоторые превратились в скрывающихся, подвергаемых гонениям бродячих учителей, когда и где возможно продающих свои знания.
Мы расспросили человека, называющего себя Эдгаром Смитом, и тот признался, что он Мнемон. Он преподнес деревне щедрый дар: два сонета Уильяма Шекспира, один полный акт пьесы Аристофана.
Сделав это, он стал предлагать свой товар на продажу жителям деревни.
Мистер Огден обменял целую свинью на две строфы Симонида.
Мистер Беллингтон, затворник, отдал свои золотые часы за высказывание Гераклита и посчитал это удачной сделкой.
Старая миссис поменяла фунт гусиного пуха на три станса из поэмы «Атланта в Каледонии» некоего Суинберна.
Мистер Мервин, хозяин ресторана, приобрел короткую оду Катулла, высказывание Тацита о Цицероне и десять строк из гомеровского «Списка кораблей». Это обошлось ему недешево.
Мне не на что было покупать. Но за свои услуги я получил отрывок из Монтеня, фразу, приписываемую Сократу, и несколько строк из Анакреонта.
Неожиданным посетителем оказался мистер Линд, пришедший однажды морозным зимним утром. Мистер Линд был самым богатым фермером в округе и верил только в то, что мог увидеть и пощупать. Меньше всего мы ожидали, что его заинтересует предложение Мнемона.
— Так вот, — начал Линд, маленький, краснолицый человек, быстро потирая руки, — я слышал о вас и ваших незримых товарах.
— А я слышал о вас, — как-то странно произнес Мнемон. — У вас ко мне дело?
— О да! — воскликнул Линд. — Я желаю купить эти старые чудные слова.
— Я поражен, — сказал Мнемон. — Кто мог представить себе такого добропорядочного гражданина, как вы, в подобной ситуации — покупающим товары не только незримые, но и нелегальные.
— Я делаю это для своей жены, которой в последнее время нездоровится.
— Нездоровится? Неудивительно, — сказал Мнемон. — И дуб согнется от такой работы.
— Эй вы, не суйте свой нос в чужие дела! — яростно проговорил Линд.
— Это мое дело, — возразил Мнемон. — Люди моей профессии не раздают слова налево и направо. Каждому получателю мы подбираем соответствующие строки. Если мы ничего не можем найти, то ничего и не продаем.
— Я думал, вы предлагаете товар всем покупателям.
— Вас дезинформировали. Я знаю одну пиндарическую оду, которую не продам вам ни за какие деньги.
— Как вы со мной разговариваете!
— Я разговариваю, как хочу. Если вам не нравится, обратитесь в другое место.
Мистер Линд гневно сверкнул глазами и побагровел, но ничего не мог сделать. Наконец он произнес:
— Простите. Не продадите ли вы что-нибудь для моей жены? На прошлой неделе был ее день рождения, но я только сейчас вспомнил.
— Замечательный человек! — сказал Мнемон. — Сентиментальный, как норка, и такой же любящий, как акула. Почему за подарком вы обратились ко мне? Разве не больше подойдет новая маслобойка?
— О нет, — проговорил Линд тихим и грустным голосом. — Целый месяц она лежит в постели и почти ничего не ест. По-моему, она умирает.
Мнемон кивнул.
— Умирает! Я не приношу соболезнований человеку, который довел ее до могилы, и не питаю симпатии к женщине, выбравшей себе такого мужа. Но у меня есть то, что ей понравится и облегчит смерть. Это будет вам стоит тысячу долларов.
— О боже! Нет ли у вас чего-нибудь подешевле?
— Конечно, есть, — ответил Мнемон. — У меня есть невинная комическая поэма на шотландском диалекте без середины; она ваша за две сотни. И есть «Ода памяти генерала Китченера», которую я отдам вам за десять долларов.
— И больше ничего?
— Для вас больше ничего.
— Что ж… я согласен на тысячу долларов, — сказал Линд. — Да! Сара достойна и большего!
