Отсюда был виден весь больничный садик, обнесённый каменной глухой стеной. В восемнадцатом веке это место принадлежало монастырю, уничтоженному революцией. Монахи не любят любопытных глаз. Стена была высока, и по всему гребню её поблёскивали осколки битого стекла.
Перелезть через стену можно было, лишь подставив с той стороны лестницу. Улички, граничившие с больницей, были тихие и пустынные, всё же фонари там горели настолько ярко и так часто слышались в тишине за стеной шаги полицейских, что вопрос о лестнице отпадал.
Разумеется, не будь битого стекла на стене, ловкий человек перемахнул бы и без лестницы. Каждое утро Шельга из-за шторы осматривал всю стену до последнего камешка. Опасность грозила только с этой стороны. Человек, посланный Роллингом, вряд ли рискнул бы появиться изнутри гостиницы. Но что убийца так или иначе появится, Шельга не сомневался.
Он ждал теперь осмотра врача, чтобы выписаться. Об этом было известно. Врач приезжал обычно пять раз в неделю. На этот раз оказалось, что врач заболел. Шельге заявили, что без осмотра старшего врача его не выпишут. Протестовать он даже и не пытался. Он дал знать в советское посольство, чтобы оттуда ему доставляли еду. Больничный суп он выливал в раковину, хлеб бросал дроздам.
Шельга знал, что Роллинг должен избавиться от единственного свидетеля. Шельга теперь почти не спал, — так велико было возбуждение. Сестра-кармелитка приносила ему газеты, — весь день он работал ножницами и изучал вырезки. Хлынову он запретил приходить в больницу. (Вольф был в Германии, на Рейне, где собирал сведения о борьбе Роллинга с Германской анилиновой компанией.)
Утром, подойдя, как обычно, к окну, Шельга оглядел сад и сейчас же отступил за занавес. Ему стало даже весело. Наконец-то! В саду, с северной стороны, полускрытая липой, к стене была прислонена лестница садовника, верхний конец её торчал на пол — аршина над осколками стекла.
Шельга сказал:
— Ловко, сволочи!
Оставалось только ждать. Всё было уже обдумано. Правая рука его, хотя и свободная от бинтов, была ещё слаба. Левая — в лубках и в гипсе, — сестра крепко прибинтовала её к груди. Рука с гипсом весила не меньше пятнадцати фунтов. Это было единственное оружие, которым он мог защищаться.
На четвёртую ночь сестра опять забыла закрыть ставни. Шельга на этот раз не протестовал и с девяти часов притворился спящим. Он слышал, как хлопали в обоих этажах ставни. Его окно опять осталось открытым настежь. Когда погас свет, он соскочил с койки и правой слабой рукой и зубами стал распутывать повязку, державшую левую руку.
Он останавливался, не дыша вслушивался. Наконец, рука повисла свободно. Он мог разогнуть её до половины. Выглянул в сад, освещённый уличным фонарём, — лестница стояла на прежнем месте за липой. Он скатал одеяло, сунул под простыню, в полутьме казалось, что на койке лежит человек.
За окном было тихо, только падали капли. Лиловатое зарево трепетало в тучах над Парижем. Сюда не долетали шумы с бульваров. Неподвижно висела чёрная ветвь платана.
Где-то заворчал автомобиль. Шельга насторожился, — казалось, он слышит, как бьётся сердце у птицы, спящей на платановой ветке. Прошло, должно быть, много времени. В саду началось поскрипывание и шуршание, точно деревом тёрли по извёстке.
Шельга отступил к стене за штору. Опустил гипсовую руку. «Кто? Нет, кто? — подумал он. — Неужели сам Роллинг?»
Зашелестели листья, — встревожился дрозд. Шельга глядел на тускло освещённый из окна паркет, где должна появиться тень человека.
«Стрелять не будет, — подумал он, — надо ждать какой-нибудь дряни, вроде фосгена…» На паркете стала подниматься тень головы в глубоко надвинутой шляпе. Шельга стал отводить руку, чтобы сильнее был удар. Тень выдвинулась по плечи, подняла растопыренные пальцы.
— Шельга, товарищ Шельга, — прошептала тень по-русски, — это я, не бойтесь…
Шельга ожидал всего, но только не этих слов, не этого голоса. Невольно он вскрикнул. Выдал себя, и тот человек тотчас одним прыжком перескочил через подоконник. Протянул для защиты обе руки. Это был Гарин.
— Вы ожидали нападения, я так и думал, — торопливо сказал он, — сегодня в ночь вас должны убить. Мне это невыгодно. Я рискую чёрт знает чем, я должен вас спасти. Идём, у меня автомобиль.
Шельга отделился от стены.
Гарин весело блеснул зубами, увидев всё ещё отведённую гипсовую руку.
— Слушайте, Шельга, ей-богу, я не виноват. Помните наш уговор в Ленинграде? Я играю честно. Неприятностью в Фонтенебло вы обязаны исключительно этой сволочи Роллингу. Можете верить мне, — идём, дороги секунды…
Шельга проговорил, наконец:
— Ладно, вы меня увезёте, а потом что?
— Я вас спрячу… На небольшое время, не бойтесь. Покуда не получу от Роллинга половины… Вы газеты читаете? Роллингу везёт, как утопленнику, но он не может честно играть. Сколько вам нужно, Шельга? Говорите первую цифру. Десять, двадцать, пятьдесят миллионов? Я выдам расписку…
Гарин говорил негромко, торопливо, как в бреду, — лицо его всё дрожало.
— Не будьте дураком, Шельга. Вы что, принципиальный, что ли?.. Я предлагаю работать вместе против Роллинга… Ну… Едем…
Шельга упрямо мотнул головой:
— Не хочу. Не поеду.
— Всё равно — вас убьют.
— Посмотрим.
— Сиделки, сторожа, администрация, — всё куплено Роллингом. Вас задушат. Я знаю… Сегодняшней ночи вам не пережить… Вы предупредили ваше посольство? Хорошо, хорошо… Посол потребует объяснений. Французское правительство в крайнем случае извинится… Но вам от этого не легче. Роллингу нужно убрать свидетеля… Он не допустит, чтобы вы перешагнули ворота советского посольства…
— Сказал — не поеду… Не хочу…
Гарин вздохнул. Оглянулся на окно.
— Хорошо. Тогда я вас возьму и без вашего желания. — Он отступил на шаг, сунул руку в пальто.
— То есть как это — без моего желания?
— А вот так…
Гарин, рванув из кармана, вытащил маску с коротким цилиндром противогаза, поспешно приложил её ко рту, и Шельга не успел крикнуть, — в лицо ему ударила струя маслянистой жидкости… Мелькнула только рука Гарина, сжимающая резиновую грушу… Шельга захлебнулся душистым, сладким дурманом…
— Есть новости?
— Да. Здравствуйте, Вольф.
— Я прямо с вокзала, голоден, как в восемнадцатом году.
— У вас весёлый вид, Вольф. Много узнали?
— Кое-что узнал… Будем говорить здесь?
— Хорошо, но только быстро.
Вольф сел рядом с Хлыновым на гранитную скамью у подножья конного памятника Генриху IV25, спиной к чёрным башням Консьержери26. Внизу, там, где остров Сите кончался острым мысом, наклонилась к воде плакучая ветла. Здесь некогда корчились на кострах рыцари ордена Тамплиеров27. Вдали, за десятками мостов, отражённых в реке, садилось солнце в пыльно-оранжевое сияние. На набережных, на железных баржах с песком сидели с удочками французы, добрые буржуа, разорённые инфляцией, Роллингом и мировой войной. На левом берегу, на гранитном парапете набережной, далеко, до самого министерства иностранных дел, скучали под вечерним солнцем букинисты у никому уже больше в этом городе не нужных книг.
