Было без пяти пять.
Сережа был адекватен самому себе, инвариантен относительно всех и всяческих преобразований и монохроматичен.
— Ничего удивительного, — сказал он. — Все думают, что происходящее с ними уникально. На самом деле у всех все, как у всех. Просто год такой. Ты знаешь, какой нынче год?
Я знал, какой нынче год, и мне не было дела до того, что и как происходит у всех. Мне нужна была помощь, и Сережа мог ее оказать.
— Год Уходящей Женщины, — сказал Сережа. — Посмотри в окно. Разуй глаза и посмотри.
Я посмотрел. Женщины ходили. Уходили или приходили, рвались навстречу или спасались бегством. Мужчины оценивающе окидывали, прищуривались, маслянили взгляды, цокали языком, спотыкаясь догоняли, распахивали навстречу, чмокали в щеку.
Мне-то какое до них дело?!
Сережа, не вставая с дивана (он вообще с него не вставал), потянулся к полке и снял ящик с картотекой. Под умелыми пальцами замелькали прямоугольные картонки.
— Вот, смотри. Ольга, двадцать шесть лет, ушла от сына, любимой собаки, попугая, двухкомнатной квартиры и мужа. Попугай сдох, муж сдал кандидатский минимум.
Татьяна, двадцать семь лет, ушла од двух детей и мужа. Ночует у знакомых и рада, что каждый день может ходить на работу.
Галина, двадцать восемь лет, детей нет. Просто ушла, но пока не знает, зачем.
Елена, двадцать четыре года… Продолжать? Тысяча триста сорок восемь случаев, не считая твоего. И это только за последние месяцы. А до начала этого года у всех было все нормально. Как ни крути — Год Уходящей Женщины… Есть случаи и просто уникальные. Вот, например…
Меня не интересовали уникальные случаи, меня заинтересовали тенденции.
— Они просто ушли или ушли к кому-то?
Сережа хмыкнул.
— Все спрашивают именно об этом. Женщины просто так не уходят. Конечно, к кому-то. Но не это важно…
Я взвыл.
От меня. К кому-то. Молча. Тайком. И сейчас с ним. В то время как я… И стога на краю осеннего поля. Знаем мы эти стога!
Меня обокрали. Среди бела дня раздели до нитки и выставили на посмешище. Меня трясло. Жажда мщения наполнила меня до краев и от тряски выплескивалась наружу.
Монохроматичный Сережа не удивился. Он молчал и ждал, когда меня протрясет. Со своего дивана он наблюдал такое количество житейских коллизий, трагедий, драм, комедий и фарсов, что не удивлялся уже ничему. Удивляться — не его свойство. Его свойство — понимать и помогать. Его девятиметровая комнатенка в аспирантском общежитии целиком состояла из понимания. Со своими бедами к нему приходили девушки, что-то потерявшие или нашедшие не то, что нужно. Просто отбросить беды они не могли и оставляли ему на хранение, но потом почему-то забывали забрать. Они просили помощи, и Сережа не отказывал. Он вынимал пустоту у лишившихся сердца ангелиц и вместо нее вкладывал понимание. Передо мной к нему забегали девчонки в вареных куртках и черных колготках, которых перехватили курсанты на форсаже. Крохотные беды, еще не классифицированные и не убранные в ящик под диван, валялись на холодильнике вперемешку с обертками от конфет, которыми девчонки вполне утешились.
— Ну, ладно. Давай ее сюда, — сказал монохроматичный Сережа. — Твою беду я сохраню в отдельной коробке.
Я помотал головой. Говорить не мог.
— Не отдашь?
Я опять помотал головой. Сережа понял.
— Понимаю, — сказал он. — Понимаю. Праведное “за что?” и жажда мщения. Никто не хочет ждать, все рвутся догонять. Ну, догонишь, схватишь за руку, потащишь за собой. А дальше? Логичное продолжение — запрешь в четырех стенах, бросишь в каменный мешок, посадишь на цепь. Так?
— Что же делать?
— Ждать. Ждать, когда придет сама. Сама. Тебе ведь нужна не та, которая ушла от тебя, а та, которой нужен ты. Когда она станет такой, она придет. Сама.
— А если не станет?
— Если будет знать, что ждешь, станет. По-моему, его уверенность граничила с безумием.
— Ты многого дождался?
— Дождусь, — уверенно сказал Сережа. — Раньше я тоже метался. Вот, смотри, — он завернул рукав рубашки. Повыше запястья рука была усеяна оспинами от Затушенных об нее сигарет. Некоторые ожоги были совсем свежие. — И она приходила, перевязывала, жалела, а потом… потом опять уходила. Нельзя давить, хватать за руку и тащить за собой. Нужно просто ждать. Она знает, что я жду. Я звоню ей каждый день и говорю, что жду. По каким бы дорогам она ни ходила, Рим для нее там, где я ее жду. Она сама придет.
“Черта с два!” — хотел сказать я, но вовремя спохватился и сказал совсем другое.
Сережа помрачнел и надолго замолчал. Я ждал.
— Ты сошел с ума, — наконец сказал он.
— Может быть.
— Туда можно войти, но вернешься уже не ты. Ты, но не такой.
— Посмотрим.
— Или вообще не вернешься.
— Прорвемся.
— Не ожидал от тебя. Впрочем, от Вероники тоже. В конце концов, это не по-товарищески! Слушай, не пори горячку, а? Хочешь шоколадку? — совсем уж жалобно предложил Сережа. — Я в одном буржуйском журнале прочел, что шоколад в таких случаях здорово помогает.
Он начал многословно распространяться о пользе шоколада, а я молчал и ждал. Я уже знал, что он не откажет. Он просто не может, не умеет отказывать. Циркуль Давид, помнится, полгода держал у него ударную установку и мотоцикл “Хонда” с коляской, девочки-аборигенки, прибегая зимой на танцы, заваливали комнату до потолка своими шубками, сапожками и теплыми колготками. И никому Сережа не отказывал. С какой стати он мне откажет? Да и не сделается ничего с его сокровищем.
— Ладно, — со вздохом сказал Сережа. Похоже, он здорово жалел, что в свое время проговорился мне. Он задернул шторы и открыл дверцу холодильника. Я вздрогнул: в точно таком же холодильнике Марк Клавдий Марцелл хранил ангельские сердца. Но Сережа вынул из морозилки не сердце. Там, обернутая в несколько слоев плотной черной бумаги, содержалась его неразделенная любовь. Содержалась давно, и никто, даже я, не знал, кому предназначена вторая половина.
Сережа тщательно протер стол и только после этого освободил свое сокровище от бумаги и укрепил посреди стола на штативе от фотоаппарата.
Неразделенная любовь размером и формой была как кирпич. Она была полупрозрачная, гладкая, с белыми прожилками внутри, светилась розовым светом и почему-то пахла рыбой.
— Видишь, — прошептал Сережа. — Посередине трещинка. С каждым днем она все глубже и глубже. Та, которая должна прийти, придет и возьмет свою половину. Ждать осталось недолго.
Я никакой трещинки не заметил. Сережина неразделенная любовь структуру, по-моему, имела монокристаллическую.
