Приветливо поднявшись, Дюков шутливо отчитал Ореста Эрастовича:
— Ай, ай, батенька, нехорошо, нехорошо! Запоздали почти на пять минут. Нет, нет! Никаких оправданий! — замахал он руками на пытавшегося было возразить Ронского. — Сначала выпьем, а потом и поговорим.
Они наполнили рюмки, звонко соединили их в воздухе над столом, выпили. Заедая порцию коньяку ломтиками просахаренного лимона, Ронский первым нарушил молчание:
— Вы, наверное, и не подозреваете, дорогой Владимир Георгиевич, что бражничаете с человеком, едва не обвиненным в тяжелом уголовном преступлении.
— Помилуйте, Орест Эрастович, что за нелепые шутки?! — как только мог громко и естественно расхохотался Дюков.
— К сожалению, это не шутки, а грустная реальность, — печально проговорил Ронский. — Мне было предъявлено обвинение в умышленном нанесении тяжких телесных повреждений сыну профессора Стогова, Игорю Михайловичу Стогову. К счастью, пока все обошлось. Но с институтом пришлось расстаться. Не знаю, что бы я делал, если бы не академик Булавин, который помнит меня еще по аспирантуре. Он пригласил меня войти в монтажную группу на стройке термоядерной станции. Вы о ней, верно, слышали? В районе Обручевска. Понятно, академику нелегко было добиться приема на работу человека с такой репутацией, как у меня, но с ним здесь очень считаются. Сейчас, после гибели профессора Стогова, на стройку, чтобы как-то восполнить его отсутствие, стягивают все наличные силы физиков в городе…
— Позвольте, позвольте, — нетерпеливо перебил Ронского все более заинтересовывавшийся его рассказом Дюков, — если бы мы с вами выпили не по одной рюмке, я, простите за резкость, воспринял бы ваши слова, как болтовню. Какие повреждения, да еще тяжкие, нанесли вы Игорю Стогову? Когда и от чего погиб профессор, которого мы в субботу вечером видели в добром здравии? Кто такой Булавин? Что это за, как вы ее там называете на вашем научном жаргоне, станция?
Они выпили еще, и Ронский начал рассказывать обо всем, что произошло за последние три дня. Из его рассказа искусно разыгрывавший негодование и сочувствие Дюков узнал, что профессор Стогов стал жертвой несчастного случая, труп профессора настолько обезображен, что даже решили не открывать к нему доступа для прощания, а по просьбе родственников тело прямо направили в Москву. Обезумевший от горя Игорь напал на Ронского, которого считал виновником гибели профессора, и Орест Эрастович, защищаясь, вынужден был ударить младшего Стогова ногой в живот.
Много и других, очень интересных и важных для себя сведений извлек Дюков из рассказа словоохотливого Ронского.
Новые приятели, еще больше понравившиеся один другому, прежде чем расстаться у ворот парка, долго жали друг другу руки.
Пока Чиновник добрался до своего убежища, он дважды сменил такси! Шофер одной из машин слышал и видел, как его подвыпивший пассажир, прежде чем закурить, задумался и, должно быть, машинально постукивал мундштучком по крышке портсигара…
Принявший сообщение человек в домике метеорологической станции был весьма доволен его содержанием.
Человек сидел в просторной комнате, украшенной развешанными по стенам ветвистыми оленьими рогами и разостланными по полу медвежьими шкурами. Стоявшая на широком письменном столе лампа бросала яркий свет на небольшой листок бумаги с текстом только что расшифрованного послания: «Наводчик по ходатайству Булавина включен в монтажную группу на стройке. Все твердо убеждены в гибели Стогова. Наводчик может быть крайне полезен. Чиновник».
Человек еще раз внимательно перечитал сообщение, удовлетворенно хмыкнул и несколько раз нетерпеливо стукнул карандашом по стоявшему на столе тонкому стакану.
На легкий звон в дверях комнаты тотчас же появился старик с красными склеротическими глазами.
— Я слушаю вас, Шеф, — проговорил он с порога.
— Есть добрые вести, Кондор. Мне везет, как никогда.
— Я рад этому, Шеф — все так же тускло и бесстрастно произнес Кондор.
— Еще неделя, в крайнем случае — две, и я стану самым известным, самым уважаемым лицом в цивилизованном мире.
— Я не сомневаюсь в этом, Шеф, — с прежней бесстрастностью заверил Кондор.
Шеф пристально взглянул в лицо своего собеседника.
— Вы начали чертовски быстро дряхлеть, Кондор, — отметил он. — Мне это не нравится.
Кондор, вся фигура которого резко контрастировала с хищной и сильной птицей, имя которой он носил, лишь печально склонил голову.
— Ладно, сейчас не стоит об этом, — уже мягче сказал Шеф. — У вас еще будет время для отдыха, Кондор. А теперь давайте сюда это местное диво. Настало время беседы с ним.
Кондор молча вышел, и вскоре впустил в комнату невысокого пожилого человека. От его крепкой коренастой фигуры веяло неубавленной возрастом силой. Должно быть из-за этого, его сильные, с широкими костистыми запястьями руки были скованы тонкой, но очень прочной цепочкой. Одет он был в черный вечерний костюм, белую сорочку, темный галстук. Все это сейчас было помято, посерело от пыли и запачкано пятнами извести.
Пленника давно держали в темноте, поэтому, войдя в ярко освещенную комнату, он долго болезненно щурился и часто опускал тяжелые веки.
Закинув ногу на ногу так, что открылись пестрые носки, небрежно откинувшись на спинку стула. Шеф внимательно наблюдал за своим пленником. «Так вот он какой этот «широко известный», «талантливый» и как там еще… — лениво думал Шеф. — Во всяком случае, не очень силен, да и не из видных… Но Грэгс обещал за него миллион монет. Что же, ему виднее…»
Решив, что пленник уже проникся к его особе должным трепетом, Шеф, наконец, прервал молчание.
— Что же вы остановились там, господин Стогов? Прежде всего — добрый вечер! И прошу вас поближе к столу. Садитесь, курите, если угодно.
Профессор Стогов, не отвечая, молча прошел к столу, устало опустился на предложенный стул и, глядя в лицо собеседника колючими, точно жалящими из-под густых бровей глазами, которые загорались искрами с трудом сдерживаемого гнева, хриплым голосом спросил:
— Кто вы такой? Где я нахожусь? И что все это значит?
Шеф выдержал паузу и, чуть позируя, ответил:
— Вы спрашиваете, господин профессор, кто я такой. У меня было так много имен, что я давно уже позабыл настоящее. В этом домике меня называют Шеф. Где вы находитесь? На острове Свободного мира в русском коммунистическом море, в месте, достаточно надежном, чтобы не допустить вашего побега из него, и достаточно защищенном, чтобы отразить любое нападение, если бы оно было предпринято с целью освободить вас. Что все это значит? Только то, что из этого весьма надежного места вы в моем обществе направитесь в место, еще более надежное, где для ваших талантов и познаний найдется более достойное, чем до сих пор, применение.
