— Под именем убогим еврея-прозелита под чуждым небом думал скрыться от правосудия убийца подлый жертв невинных! Отродье жалкое, посмешище судьбы! Последыш вереницы имен великих, которых больше нет и по вине его не будет!
Отшатнулся Хосе и побледнел так страшно, словно его одной лишь кровью вся площадь гарнизона залита. Утихли все, не понимая, лишь тяжкий хрип, что вырывался из стиснутых зубов Перейры, нарушил мёртвость тишины. И даже стоны раненых замолкли.
— Смерти легкой ждешь? — он усмехнулся. — Твоих солдат судьбы желаешь? Чтобы я своей рукою тебя отправил к праотцам на небо, в райскую обитель за труд твой пред престолом бескорыстный? Ты не ошибся, меня смерть обошла, и от позора имя жалкое укрыло. Ко мне судьба щедра, не смею жалоб на нее я возлагать. И к тебе я буду добр, и отвага твоя без награды не останет. Ты не умрешь от сей руки презренной! Пусть милость свыше за меня твою судьбу решит и даст тебе твой жребий по заслугам.
И мы ушли с добычей снова в путь, оставивши в пустынной цитадели привязанным к столбу, прикованным цепями, за воротами, заложенными брусом, меж непогребенных трупов, отважного испанцев капитана на милость неба и на жадность гнуса.
Был труден путь наш, но смиренные лошадки щадили наши ноги от камней и наши спины от нош, их натиравшей. И веселы все были, и с удачей Перейру поздравляли, и песни пели вечерами у костров. И херес пили трофейный, и звук волынки звонко вечерний воздух оглашал, и тени их вокруг огня плясали. И смех Перейры раздавался средь возгласов ликующих, когда чаша по кругу ходила, наполненная пьянящею и щедрой на веселье влагой.
На крыльях мы к мечте летели, ведомые отчаянным и дерзким нашим вожаком. Он неудачу превращал в везение! И друзья — пираты ни один ни разу не спросили его, за какое преступленье был осужден он на галеры. Не было средь братства обычая о прошлом вспоминать.
День был, и ночь была и снова Стюарт своей волынкой высоких сосен доставал верхушки. Пел Макконнехи гэльские напевы и даже Мбонга ударами по барабану строевому рассыпал стаккато мелкой дробью с ловкостью примерной.
Пятеро Датчан и северянин Торосс, на плечи руки возложив, кружили в танце до самозабвенья, ногами взметывая пыль. Джеронимо с бочонком обнимался, а Старлейк горящих факелов метал вверх булавы и их ловил, не обжигаясь.
Я в темноту ушел и, стоя у обрыва, смотрел на воду. В ней звезды отражались, дрожа и исчезая в ряби ночной, словно рыбой поглощаемы, и нарождаясь вновь. Я не заметил, как тихо подошел Перейра и молча встал за моей спиной, невидимый в тени глубокой сосен. И лишь дыхание услышав, я обернулся. Из тьмы он вышел под свет неяркий звезд, что отражался в его раскрытых широко глазах, невидяще смотрящих в небо.
— Ты помнишь, Марвелл, — прошелестел бесплотно голос, — как на галерах ты рассказывал ночами товарищам о своей удаче? Тогда тебя помиловал судья и сохранил тебе твои он руки тем, что на галеры гребцом тебя сослал. Ты говорил, что милость эта была тебе отмеряна, благодаря чудовищному преступлению, что потрясло Испании народ. И ненависть всеобщую снискал убийца тот такую, что из уст в уста передавали его имя и проклинали с плачем каждодневно. Ты в песнь облек преступление это и песнями своими рабов несчастных участь умягчал.
Убийца тот носил прославленное имя отцов достойнейших своих. Дамиан Мартиросса — здесь, под незнакомою звездою, в чужой земле звучит оно впервые. И это имя двадцать пять годов носил он, пока не стал Хосе Перейрой, по милости судьи Коррадо. Того, что пощадил тебя и не дал за два сентаво руки потерять. Тот капитан, что опознал меня, был Коррадо старшим сыном, брат Сиквейры, Теодор Коррадо. Его под маской крови я не признал, но голос, который с детства мне знаком, узнал при первом звуке. С ним вместе умер и прервался род Коррадо. Я обречен любимым мной и любящим меня несчастье приносить. Что скажешь, Марвелл, на мое признание? Будешь ли, как раньше, благодарен убийце невинных, злодею, извергу, предателю отцов? Ты — чистая душа средь висельников и убийц. Не подниму руки я на тебя, хотя бы плюнул в глаза ты мне и проклял с ужасом и отвращением.
Я молчал и думал, и Перейра не слова не сказал, пока я не ответил:
— Я клятвы верности назад не отниму. Ты жизнь мне спас и не однажды. Каков бы ни был ты, мы вместе путь идем и вместе делим беды и удачи. И, если спасенья радости с тобой я разделил, то разделю позор и преступленье.
И Перейра молвил, простерши руку к небу:
— Я — Мартиросса! И всё случилось, как случилось, и ничего исправить я не в силах!
***
Вот наступил сезон холодный. Ветер тучи рвал и их обрывки бросал с дождем и снегом в лицо идущим. Но в шкуры теплые одеты и сыты дичью свежей и плодами щедрыми земли, мы дошли до поселения людского. Там люд был разношерстный, искатели удачи всех мастей из всех стран Света Старого. Благодаря деньгам и силе, и отваге, мы были приняты в сообщество живущих. Никаких законов в сем поселенье не имелось.
Срубили мы зимовье на всю ватагу нашу и со всеми вместе от индейцев стали жилища наши охранять. Там были женщины, и много наших в драке отнимали чужую долю, и добыча сильнейшему была наградой. А те, кому нехватка вышла, отправились на поиски подруг в селения индейские и с помощью волшебных зелий, на которые индейцы очень падки, где купили, где украли, а где обманом увели свои вторые половины. Лишь я и Мартиросса, который для всех по прежнему Хосе Перейрой оставался, согласно своему желанью, мы не имели жен.
Зима прошла и только земля оттаяла от снега, мы в путь сорвались и многие детей с собой везли и жён на лошадях, которых на порох и вино мы поменяли у индейских племен. Не все зиму перенесли, потери были в рядах у нас от зимних стуж, от индейских стрел, от хищников. И шли мы медленно, поскольку поклажи было на каждого помимо лошадей возложено. И женщины с детьми отряд наш оглашали криками и суетой.
Недобрым глазом Мартиросса смотрел на это скопище, но молчал, поскольку все мужи мечтали о радостях семейной жизни. Иначе само сокровище им было бы не нужно.
Однажды, напав на небольшой испанский форт, что в пределы крайние влиянья своего забрался, разграбили мы все, что ценность хоть немногую для нас имело. Мне попались запасы китайской тряпочной бумаги, что страшно дорога была и в Старом Свете. А в здешнем крае — дороже золота. А также мне достались чудесные с чернилами бутыли. С таким добром уединившись, я начал летопись вести. Слова, сложенные мной за долгие скитанья, старательно гусиным я пером на дивной той бумаге выводил.
Весна была в разгаре, когда на нас во время отдыха на переходе напали воины-индейцы. Мы защищали свои жизни. Но порох кончился, мушкеты бесполезны. Мечи — слабая защита против тучи стрел. Застали нас в открытом поле, и трупы лошадей служили нам укрытием. Многие лишились жен и детей и жизней своих. И противник дикий многих волосы погибших унес с собою вместе с кожей головы.
