Михаил Харитонов - Моргенштерн (сборник)

— Спасибо, дед. Напомнил.

— Время!

— Включай запись.

— Пошла.

— Серхио, спутник проверь. Есть сигнал? Раз, раз, раз!

— Это прямая передача Фронта Освобождения Земли. Говорит Виктор Нольд. Наша группа находится на территории острова… Кххх… Извините, ребята, у меня, кажется, зараза…

— Неплохо…

— Будучи Посвящённым Служителем одиннадцатой ступени, я напоминаю, что настало время вечерней молитвы Оболочке.

— О чёрт. Дерьмо.

— Надо держать марку, Руди. Соломон, включи компьютер.

— Забавно. Знаешь, что было, когда я дёрнула из части?

— Ты это уже рассказывала, Наоми.

— Руди, я не с тобой разговариваю. Так вот, они хотели принести меня в жертву Оболочке. И когда я увидела на алтаре комп с подключением, я чуть не усралась…

— Ты это сто раз рассказывала, Наоми. Правда, заткнись.

— Я вынужден потребовать полной тишины.

— Не забудь добавить — "будучи темнокожим".

— Я убедительно прошу господина Курца воздержаться от остроумных замечаний. Будучи Посвящённым, я читаю краткую молитву Оболочке. Я начинаю.

— О господи, Ндулембу. Может быть, хоть сегодня обойдёмся без этого срамного действа?

— Нам сегодня ещё предстоит обращаться к Оболочке. А она всегда точно знает, молились ей или нет.

— Ну да, это-то она спрогнозировать может… Начинайте, Агасси.

— Хе! Хе!

Хе! Хе!

— Н-да. Невольно начинаешь думать, что у христианства были свои достоинства.

— Будучи темнокожим, я свидетельствую, что на языке оригинала эта молитва звучит необыкновенно величественно.

— Теперь надо включить компьютер и проверить, принята ли молитва.

— Уже.

— Иеремия Смит, пришла пора вызвать Оболочку и выслушать её наставления.

— Да знаю я. Помолчите. Дабл-ю-дабл-ю-дабл-ю-ар-e-эм-эй…

C: My DocumentsInfoтекущие_донесениядело_1543генералу. txt

Я люблю вспоминать своё детство. Это не очень хорошее начало для отчёта, мой генерал, но что поделаешь — я действительно люблю вспоминать своё детство.

Самое раннее воспоминание у меня летнее. Мама, папа, дача, Подмосковье, лето, солнце, солнце, солнце, теплое деревянное крыльцо. Под крыльцо можно забраться — сбоку есть дырка. Мне страшно, но я ужиком лезу туда, в узкое пыльное пространство под верхней ступенькой, раздирая до крови коленки. Мне надо забиться куда-нибудь, где меня не увидят взрослые. Наконец я протиснулась, но я никак не могу засунуть руку между ног: коленки намертво стиснуты с боков. Я дергаюсь, дергаюсь, я зажата со всех сторон занозистыми досками, и все же умудряюсь еще дальше протиснуться в дыру и куда-то упасть. Я не знаю, как и что — кажется, вниз головой, не знаю, где верх, где низ, откуда-то мне в лицо сыплется пыль, я не могу протереть глаза, руки зажаты, на боку свербит свежая царапина, но, о счастье, ноги слегка разъехались, а правая рука прижата к бедру. Я пытаюсь дотянуться, но мешает дурацкое платьице. Оно чуть ли не из марли, и уже порвалось в десяти местах, наверняка оно должно было зацепиться за какой-нибудь гвоздь, я тяну его на себя, но проклятая ткань не поддается. Я дергаю, дергаю, и плачу, потому что в глаза мне насыпалась труха, но главным образом потому, что не могу добраться до своего тела. Наконец, что-то трещит: порвалось, но только вот где? В отчаянии я дергаю изо всех сил, раз, другой, крыльцо сотрясается, моя круглая потная мордашка облеплена мусором, но, наконец, тряпка лопается, и я втискиваю ладошку между бедер. Все тело перекручено и напряжено, но наслаждение от этого только острее: писька воспалена и горит, пока я тру ее замурзанной ладошкой, пытаясь пальцами залезть поглубже, добраться до того самого места, которое хочет. У меня дрожат ноги. Ещё, ещё — и вдруг я чувствую, что внутри меня что-то затрепетало, это происходит само, я уже ничего не делаю, ничего не вижу и не соображаю, и когда наконец все сжалось, а по ногам волной прошла сладкая судорога — вот тогда я закричала. У меня получилось. Я не знаю, что это, как это, это меня не интересует: у меня получилось. Я орала как резаная, пока меня не вытащили: с крыльца пришлось снимать верхнюю ступеньку, мама созвала соседей, и дядя Толя засовывал в щель между досками блестящий топор. Не помню уж, чего я им наврала. Наверное, опять про мышку: когда я куда-нибудь пряталась, чтобы заняться писькой, и меня оттуда извлекали, я обычно говорила, что хотела поймать мышку, она убежала сюда, я ее чуть не поймала, вы ее спугнули, мышку, я это столько раз им говорила, что сейчас вижу эту мышку как живую: особенно два розовых пятнышка под хвостиком. Зато я отлично помню, что вечером, когда мама, наконец, заснула, у меня опять получилось, получилось, получилось.

Я была испорченным ребенком, генерал. Сейчас принято говорить, что испорченных детей не бывает, но я-то знаю. У меня было много игрушек (я предпочитала мягкие), но самая любимая игрушка находилась у меня между ног. Я умудрялась заниматься ею, даже когда родители смотрели на меня во все глаза: садилась, зажимала между ног что-нибудь подходящее, и терлась, терлась, пока они мне умильно улыбались, терлась об неё, иногда доводила себя до бешенства, до истерики, потому что таким способом у меня не получалось, а это просто ужасно, когда ты хочешь кончить и не можешь. Тогда я краснела до ушей и начинала орать. Когда, наконец, меня освободили от горшка, и я получила право закрываться в туалете, это было настоящим спасением. Я до сих пор люблю запах туалета. Обычно я ходила туда после папы, потому что можно было посидеть спокойно, никто не хотел идти первым, не рвал дверь, потому что в кабинке после папы всегда стояла кислая вонь от газов, которая долго не расходилась. И все ждали, пока она проветрится, а то все время, каждую минуту, кто-то дергал дверь… Тогда я думала, что взрослые так устроены, что все время хотят ссать и срать. Теперь я, конечно, понимаю, что у моего папы были скверные отношения с желудком, и тот, как мог, отравлял ему существование.