Владимир Иванович прислушался: стука машинки не было слышно, между тем как Линочка наверняка уже отобедала. Фомин осторожно открыл дверь и вошел в приемную. Линочка сидела на своем рабочем месте и, пристроив на клавишах машинки круглое зеркальце, пинцетом выщипывала себе усики. Ярко-синие глаза ее были так вдохновенно устремлены к отражению, что, казалось, висели в пространстве. Нежный ротик Линочки был сжат, чистый лобик затуманен страданием. Линочка настолько была поглощена своим занятием, что заметила Фомина только тогда, когда он оказался уже посреди комнаты.
— Я не помешал? — учтиво спросил Фомин, приближаясь.
Вскинув глаза свои, Линочка ахнула и помертвела. Руки ее бессильно упали, зеркальце провалилось между клавишами. С самой любезной улыбкой Фомин подошел к ней вплотную, положил руку ей на плечо — и тут только понял, что Линочка впала в беспамятство. Взгляд ее был устремлен не на Фомина, а на то место, где он был ею замечен, на лбу ее выступила испарина ужаса.
Другой на месте Фомина непременно смутился бы, но Владимир Иванович был не из таких. Он потрепал Линочку по щеке (рано или поздно очнется, деваться ей некуда) и наклонился над приказом, который она печатала.
Это был внутренний, сугубо частный приказ по отделу общего счета. Согласно этому приказу сотрудники группы Мгасапетова категорически отстранялись от допуска к очередной Предварительной цифре, которая на сей раз имела абсолютное значение «2418,5», причем этот запрет впредь до особого распоряжения распространялся также и на весь отдел пересчета. В целях сохранения внутренней координации на отдел пересчета спускалась другая, значительно меньшая Предварительная цифра «1390,15», однако и к этой цифре группа Мгасапетова допущена быть не могла. Линия связи Мгасапетов — «Большой Идеал» упразднялась, личные карточки с записью тембра голоса Мгасапетова, Ахябьева и Фомина изымались из картотеки. Для последних решения лежали за пределами компетенции отдела общего счета: лишь Ученый совет имел право изымать карточки и упразднять линии связи. Рядом с этими пунктами начальственный карандаш вывел два задумчивых знака вопроса.
После первого прочтения приказа Владимир Иванович нахмурился, после второго поднял левую бровь, посмотрел на неподвижную Линочку и с поднятой бровью на цыпочках вышел в коридор.
Данный приказ мог означать только одно: гипотеза о пришельце полностью подтвердилась, но руководство института (во всяком случае, его наиболее выдержанная часть) вовсе не собиралось капитулировать перед чуждым разумом. При всей своей озабоченности Фомин не мог не одобрить категоричность приказа: меры были задуманы правильные и своевременные. Однако лично для Фомина дело поворачивалось неблагоприятной стороной: его пересчет по теме «Динамика автомобильных катастроф…» замораживался, и командировка на Мадагаскар из текущей реальности превращалась в мираж.
Этого Фомин допустить не мог. Надо было срочно отделяться от злополучной группы пересчета трюизмов. И поскольку всякому отделению предшествует самоопределение, надо было найти убедительные доказательства своей непричастности к «делу о телепатемах». Личная уверенность Фомина была убедительной лишь для него самого и больше, по-видимому, никого не интересовала. Следовательно, необходимо было срочно определить, кто из троих (Мгасапетов, Ахябьев, Путукнуктин) является пришельцем (либо тем, что под этим словом подразумевается), и доложить об этом лично Никодимову Борису Борисовичу. Только таким (и никаким иным) путем можно было противодействовать огульному зачислению Фомина в группу Гамлета Мгасапетова. Полагаться на компетентность соответствующих служб Владимир Иванович не мог: в случае, если пришелец будет выявлен и разоблачен усилиями посторонних, на всех остальных сотрудников группы Мгасапетова останется пятно косвенного соучастия.
С этой думой Владимир Иванович поспешил в отдел текущей информации единственное место, где никто не стал бы таращиться на пришельца и падать в его присутствии в обморок (по той простой причине, что отдел текущей информации всегда и обо всем узнавал последним). Действительно, сотрудники отдела не имели ни малейшего понятия о том, что происходит в институте: по поручению месткома они готовили экстренный выпуск сатирической газеты «Мистер ИКС», посвященный десятилетию института, а поскольку юбилей предстоял лишь в марте будущего года, текущая информация этих бедняг совершенно не касалась. Они трудились на ниве позитивного юмора, а эта нива, как известно, сильно истощена. Фомин был встречен вопросом: «Что у вас там происходит смешного?» На этот вопрос Владимир Иванович ответил краткой информацией об открытии пищеблока. В ту же минуту отдел текущей информации опустел. Изголодавшиеся газетчики кинулись обедать с такой поспешностью, что забыли отключить всю внутреннюю аппаратуру, и Фомин получил возможность сесть за пульт связи с «Большим Голубым Идеалом», на что он, собственно, и рассчитывал: у этих юмористов были все привилегии отдела, которыми они никогда не пользовались. «Большой Голубой Идеал» относился к позитивному юмору равнодушно и на все их запросы отвечал: «Да пошли вы…» и отключался.
Трясущимися от волнения руками Фомин снял трубку, набрал общий номер и, назвав себя, попросил у «Голубого Идеала» разрешения задать ряд вопросов.
— Валяйте, — добродушно пробасил «Голубой Идеал». — А я был уверен, что вас уже отключили.
— Известно ли вам, — осторожно спросил Владимир Иванович, — что кто-то из нашей группы…
— Мне все известно, — перебил его «Идеал», — кроме того, что никому не известно. И если вы имеете спросить: «Кто конкретно?», отвечу: «Не знаю».
— Но, может быть, у вас есть личное мнение? — заискивающе спросил Фомин.
— Моим личным мнением имеет право интересоваться только начальник отдела, — отрезал «Идеал». — Вопросов больше нет? Отключаюсь.
— Подождите, ради бога! — с отчаянием воскликнул Фомин. — Могу ли я изложить вам собственные прикидки, с тем чтобы вы с присущей вам любезностью оценили степень их корректности?
— А зачем вам это нужно? — грубовато спросил «Идеал». — На вашем месте я бы поменьше суетился.
— Видите ли, — с предельной доверительностью сказал Владимир Иванович, мне хотелось бы очистить свою психику от необоснованных подозрений.
«Идеал» хмыкнул, но не отключился, и Фомин осмелел.
— Подозреваю Гамлета Мгасапетова, — произнес он торжественно, как общественный обвинитель.
— Основания? — деловито спросил «Идеал».
— Нечеловеческая мягкость, — начал перечислять Владимир Иванович, излишняя терпимость, я бы сказал, всетерпимость, граничащая с равнодушием…
