— Он пришел в себя, — тихо сказала женщина на языке туземцев.
— Вижу, — бесстрастно ответил кочевник.
Женщина отняла от моих губ широкую чашу-пиалу, в которой было кислое молоко.
Я уже хорошо понимал язык туземцев. Фати научила меня ему. Я шевельнулся и спросил:
— Где я?
Кочевник равнодушно пожал плечами.
— В пустыне. А пустыня не имеет ни конца, ни начала. В ней нет улиц, как в Багане.
— А где Батана?
— Батана далеко отсюда… Очень далеко. Два дня прошло с того утра, как мы вышли из Баганы. — Что-то вроде искорки интереса мелькнуло в невозмутимом взгляде кочевника. — А ты из тех, кто летает? У тебя такая одежда.
— Да! Я из тех, кто летает. Сейчас я спешу в Багану.
— А где же твоя железная птица?
— Птица погибла в песках. Ты сможешь продать мне верблюда?
— Все на свете можно купить, кроме дружбы и жизни, — ответил философ пустыни. — Только здесь, в сердце пустыни, верблюд стоит очень дорого, в три раза дороже, чем на базаре в Багане.
— Я заплачу тебе в четыре раза дороже.
Кочевник равнодушно кивнул головой.
— Хорошо! К вечеру верблюд будет ждать тебя. А пока отдыхай. Тебе предстоит большой и трудный путь.
Он поднялся и вышел из шатра. И я сразу заснул, словно провалился в черную бездну сна.
Проснулся я от осторожного прикосновения чьей-то руки. В шатре было сумрачно, за тонким войлоком что- то шумело и шуршало, у входа, съежившись в комочек, плакала женщина.
— Вставай! — будил меня кочевник.
— Уже вечер? — удивился я.
— Нет!
— А почему темно?
— Я не знаю…. Этого никогда раньше не было.
— Почему плачет твоя жена?
— Боится…
Я выглянул наружу. На лицо мне упали теплые, почти горячие дождевые капли. Вся пустыня была окутана странным мерцающим серебристым туманом. Этот туман клубился, перекатывался, принимал самые причудливые очертания. Песок шелестел под частыми ударами дождевых капель и тоже светился голубоватым сиянием.
Я знал, что эти выжженные солнцем пустынные края, наверное, с сотворения мира не знали благодатных летних дождей. А сейчас шел дождь — обильный, мелкий, словно подогретый.
— Мы сейчас уходим, незнакомец, — ровным голосом проговорил кочевник. — Ты идешь с нами или пойдешь в Багану?
— Я иду в Батану.
— Лучше идем с нами. В Багане очень плохо. Чем дальше ты будешь от Баганы, тем лучше для тебя.
— Почему ты думаешь, что в Багане плохо?
— Я видел, как там, где Батана, горело небо. Потом под нами затряслась земля — ты спал и не слышал этого. А потом пошел дождь, которого никогда в эту пору не знали наши пески. Готовить тебе верблюда?
— Да!
— Давай деньги!
Какое-то смутное беспокойство, словно предчувствие непоправимого несчастья, вдруг родилось во мне. И тут я снова ощутил, как несказанно дороги мне тоненькая, грустная Фати и маленькая Нази — розовый бутон, нежный и беззащитный.
Всхлипывающая женщина помогла мне взобраться на верблюда и сунула в руки жесткий повод. Я взглянул на компас. С ним творилось что-то удивительное — стрелка металась по кругу, совершая самые причудливые прыжки.
— Направляй верблюда прямо вон на тот небесный пожар, — сказал мне кочевник, указывая рукою вдаль.
Вглядевшись, я действительно заметил, что в том направлении туманный горизонт был озарен слабым красноватым мерцанием.
Тревога моя росла и увеличивалась.
— Да будет с тобой милость бога, — пожелал мне хозяин.
И мой верблюд широким шагом понесся по пустыне.
Это было страшное и странное путешествие, которое может только присниться в ночном кошмаре. Всю первую ночь над пустыней, не переставая, моросил мелкий горячий дождь. Серебристый светящийся туман окутывал застывшие волны барханов, и вся местность казалась какой-то мрачной театральной декорацией.
Утром дождь усилился, но стал прохладным. Целый день я не видел солнца и ехал в серой, свинцовой мгле. От падающих дождевых капель на моих руках и одежде оставались седые подтеки, точно с неба лился не дождь, а помои. Мой верблюд тоскливо стонал и крутил головой.
В этот день я несколько часов отдыхал на мокром горячем песке. В мешочных сумках, прикрепленных между верблюжьими горбами, я на шел несколько грубых лепешек, кружок сыра и маленький бурдюк с водой. Все это, очевидно, положила туда жена кочевника — женщина с прекрасными глазами газели. Пока я спал тревожным сном, мой верблюд, стреноженный, закусывал дикими колючками, похожими на зеленых ежей.
Ночью дождь прекратился. Но серебристое сияние над пустыней не угасло. Светилось все — вершины барханов мерцали странными голубоватыми огоньками, волны голубого света пробегали по песчаным долинам и даже шерсть моего верблюда отливала серебристыми искорками. Сквозь поредевшую кисею тумана прорезались звезды, и я убедился, что мой «корабль пустыни» движется точно на юго-запад — прямо на Багану.
Несколько раз я использовал анализатор радиации, имевшийся в моем защитном костюме. Приборы показывали повышенную радиацию, не представляющую опасности для жизни. Но я знал все коварство радиации: незаметно, понемногу она накапливается в организме, пока не достигнет смертельного предела. Начал принимать «спасительные» таблетки, в описании которых утверждалось, что они «значительно снижают накопление радиации в организме».
На следующий день взошло солнце, но оно казалось красным шаром, лучи которого с трудом пробивались сквозь серо-пепельную дымку.
Верблюд мой перестал есть. Широтное смотрело на меня жалобными, словно человеческими глазами, вздыхало и скорбно жевало старческими губами. Оно то и дело чесалось, и шерсть клочьями отделялась от его тела.
Я отдавал себе отчет в том, что животное погибает от радиации, замечал, что ее уровень нарастает, но продолжал двигаться все в том же направлении. Я хотел выяснить, кто высек искру, вызвавшую атомную катастрофу? И еще меня влекла вперед тоска и беспокойство за женщину с тихим, печальным взглядом темных глаз, за девчурку, похожую на золотую статуэтку, девчурку с нежными и ласковыми губками.
Много раз я включал радио, но слушать передачи мешали сильные помехи. Только из отрывистых фраз, пробивавшихся сквозь грохочущие раскаты, я понял, что война продолжалась. Кто-то, наверное один из руководителей синих, с ликованием орал о губительной бомбардировке столицы нашей Фиолетовой республики. В другой передаче наш диктор сообщал об атомных атаках на города синих.
В полдень следующего дня верблюд пал. До последней минуты он бежал своей размашистой неуклюжей рысью, бедное безответное животное. Потом вдруг остановился, качнулся и упал на колени. Я соскочил с него. И мне показалось, что в его глазах, уже затянутых сизой смертельной дымкой, я уловил грустный упрек. Потом верблюд свалился на бок и вытянул уродливую шею.
