Николай Михайлович забегал ко мне чуть ли не каждый день узнать, как продвигается работа. Однажды я не выдержал и накричал на него: сперва довести музыку до такого состояния, а потом справляться о ней. Это верх лицемерия! Словом, я здорово перегнул. Потом, конечно, зашел к нему, извинился, и мы договорились: когда кончу, я сам скажу. А до тех пор прошу его не торопить меня. Он пообещал. Но, встречаясь на лестнице или во дворе, я все время ловил его умоляющий взгляд. В общем-то я понимал его, я и сам так же нетерпелив. Но здесь нужно было собрать все силы, все терпение: малейшая поспешность могла привести к ошибке. Гармония не любит торопливых. Такой уж у нее характер.
Работаю я по вечерам: днем я преподаю в музыкальной школе. Когда-то я мечтал о славе, об имени, но со временем понял, что выше преподавателя в музшколе мне не подняться. Что ж, я смирился с этим. Больше того, работа эта доставляла мне радость. Но теперь пришло искушение. Великое искушение.
Сальери — вот имя этому искушению. Ведь это была бы, могла бы быть Первая симфония Штудина… К счастью, я вскоре осудил себя за такие мысли. А потом даже не смог работать, до того мне было мерзко. Я стал противен себе. Я вышел из дому и долго бродил по улицам, пытаясь вернуть утраченное равновесие… «Ведь ты же не поддался, — говорил я себе. — Так за что же казниться?» И не мог найти ответа. Но мерзкое ощущение не проходило.
Тогда я снова взялся за работу, чтобы прогнать, растворить этот осадок. И работа помогла. Теперь, когда все позади, я могу с полным правом сказать: это была настоящая работа.
Когда полная партитура была готова, я принес ее Николаю Михайловичу. Но оказалось, он не умеет читать ноты и потому не может «прослушать» ее глазами. По замыслу неведомого автора это должно было исполняться на полигармониуме. Я говорю «это», потому что не могу подобрать ему настоящего имени. Это не симфония, не… не… Это Музыка Музык. Шедевр. Через месяц я впервые сумел исполнить его так, как задумал автор. Тут не могло быть сомнений, ибо красота всегда однозначна, если это настоящая красота.
Мы записали ее, и Николай Михайлович унес пленку.
А через неделю он пригласил меня к себе. Я ждал этого, где-то подсознательно был готов, но в последний момент испугался. Сам не знаю чего. Должен был прозвучать финальный аккорд. Но я тогда не мог и подозревать, каким он будет… Работа не может быть самоцелью, как бы ни был притягателен процесс творчества. Она должна быть отдана людям. Но если бы я мог знать, каким образом это будет сделано…
Они сидели за столом в комнате Николая — Дмитрий Константинович и Леонид на диване, Николай на трехногой табуретке, принесенной из кухни: мебелью квартира, мягко выражаясь, была небогата. На столе красовалась бутылка коньяку, янтарная жидкость чуть подрагивала, когда под окнами проезжал тяжелый грузовик. Сахар, нарезанный лимон, чашки с кофе — вот и все угощение. Спартанская обстановка, спартанский стол… Одно вполне гармонировало с другим. Николай разлил коньяк по рюмкам. Посмотрел на Леонида. Тот кивнул чуть заметно.
— За успех, — сказал Николай и нервно провел рукой по разваливающимся волосам. — За ваш успех, Дмитрий Константинович!
И встал.
Дмитрий Константинович непонимающе посмотрел на него. Николай улыбнулся. Леонид тоже неловко поднялся с дивана, и оба они выпили, глядя на музыканта. Тот почувствовал, как кровь медленно приливает к лицу. Стало жарко. Он выпил свой коньяк, и от этого стало еще жарче.
— Прежде всего, Дмитрий Константинович, я должен очень извиниться перед вами, — сказал Николай, садясь.
— За что? — недоумевая, спросил тот.
— За розыгрыш. Может быть, это жестоко, но поверьте, это был единственный выход. Иначе вы не поверили бы и не взялись за дело…
— Короче, Колька, — подал голос Леонид.
— А короче, то, что вы взялись восстанавливать, не музыка. Вернее, не было музыкой.
— Ну, знаете ли… — начал было Дмитрий Константинович, но Леонид остановил его.
— Очень прошу вас, выслушайте. Потом говорите и делайте что угодно, но сначала выслушайте.
— Хорошо, — Дмитрий Константинович и сам не заметил, как охрип.
— Видите ли, — продолжал Николай, — все мы трое в конечном счете делали одно дело. Хотя ваша доля, Дмитрий Константинович, гораздо больше нашей. Это классический случай нецеленаправленного исследования. Леня сделал то, что называется динамической цифровой моделью мозга. Очень популярно это так: записывается электрическая деятельность каждой клетки мозга, составляются графики, выводятся формулы этих графиков. Леню заинтересовало, нет ли в них какой-либо закономерности. С этим он пришел ко мне. Я, для того чтобы нагляднее стал весь комплекс (ведь запись проводится одновременно), перевел эти графики в звуковой диапазон. И тут явились вы и сказали, что это музыка. Судите сами: мог ли я устоять, когда открывалась возможность столь оригинального эксперимента? Скажи я вам все сразу, разве взялись бы вы за такую работу?
— Пожалуй, нет… — неуверенно сказал Дмитрий Константинович.
— Ну вот. А теперь…
— Теперь осталось снова наложить эту исправленную вами запись на мозг объекта, — Леонид встал и подошел к окну.
— И тогда?
— Мы сами не знаем, что тогда, — не оборачиваясь, ответил Леонид. — Если бы мы знали… У нас есть только несколько гипотез. В основном у него, — он кивнул на Николая.
Потом они сидели до полуночи, до тех пор, пока не пришла взволнованная жена Дмитрия Константиновича узнать, что случилось. Ее тоже усадили за стол, и они пили кофе. Антонина Андреевна сходила к себе и принесла пирог с мясом. Они сидели, ели и разговаривали. Им представлялись все новые варианты того, что произойдет завтра.
Больше всех говорил Николай. Человеческий мозг — самое странное из всего, что мы знаем. Возможности его феноменальны. Взять хотя бы людей-счетчиков вроде Шакунталы Дэви или Уильяма Клайна, людей, обладающих феноменальной памятью, реальных прообразов фантастического Кумби. И при этом наш мозг загружен всего лишь на несколько процентов своих потенциальных возможностей… Представьте себе питекантропа, попавшего в звездолет. Он приспособит эту «стальную пещеру» под жилище, но никогда не сможет раскрыть всех возможностей корабля. Быть может, мы в самих себе — такой вот питекантроп в звездолете? Потом хиатус — зияние между неандертальцем и кроманьонцем. Неандерталец, по степени сложности мозга не превосходящий современных приматов, и кроманьонец, обладающий мозгом современного человека. А ведь они сосуществовали! Впрочем, это совсем другой вопрос — вопрос происхождения. Главное — мозг с тех пор не изменился. И даже сегодня задействован на какой-то миллимизерный процент! Может быть, если наложить на нормальный мозг «исправленную» энцефалограмму… Что будет тогда? Каким станет этот человек, исправленный и гармоничный?
