А сейчас, на долю секунды, она ощутила одновременно — включила в себя, сделала своей частью, — все свои проекции.
Ее соседка по парте до сих пор помнила слова, сказанные сгоряча когда-то в мае, в самом конце седьмого класса.
Дерево, которое она посадила четыре года назад, подросло.
В застывшем бетоне у новостройки остался отпечаток ее подошвы.
Она отражалась в маме, в Валентине, еще в сотне людей; она отражалась — неожиданно ярко — в Косте. Она была ночным кошмаром Ивана Конева. Она отражалась в судьбе далекого чужого человека — своего отца, который жил на другом конце города.
И она сама была отражением. Это осознание заставило Сашку распасться на мелкие частицы, а потом снова собраться заново; когда она открыла глаза, прямо перед ней стоял Валентин в расстегнутом пальто, удивленный и злой.
Сашка сняла наушники.
— Сорок минут прошло! Я что, должен за тобой бегать? Его же кормить пора!
Младенец по-прежнему спал, выставив из груды одеял розовый носик. Валентин взял у Сашки коляску и повез к подъезду — торопливо, так что брызги летели из-под колес.
— Только о себе думают, лишь бы плеер послушать, — сказала старушка на скамейке.
Сашка постояла, грея дыханием замерзшие руки. Потом вздохнула, расправила плечи — и поняла вдруг, что крыльев на спине больше нет.
* * *
Каждый день она ходила в магазин со списком продуктов. Гладила пеленки. Помогала маме готовить молочную смесь; брат был «искусственником», мама очень сокрушалась по этому поводу, Сашка не понимала, из-за чего сыр-бор. Ну, нет молока, и не надо. Возни не оберешься с этими бутылочками-сосками, но зато кормить ребенка может кто угодно. Валентин, например. Или даже она, Сашка.
Брат не вызывал у нее никаких чувств. Ни умиления, ни раздражения. Она научилась не просыпаться ночью от плача: мама и Валентин «дежурили» по очереди, а вставать к ребенку приходилось каждые три-четыре часа. Это был мир, вращающийся вокруг одного светила, полностью подчиненный младенцу. Мама, не вполне здоровая, ослабевшая, могла думать только о нем. Валентин по макушку ушел в домашнее хозяйство, лишал себя сна и отдыха ради купаний, уборок и стирки; соседки считали, что о таком муже любая женщина может только мечтать.
Сашка была, как астероид на временной орбите. Она по-прежнему гуляла с коляской, ловя на себе заинтересованные взгляды проходящих женщин, старушек, редко — мужчин. Она кипятила бутылочки, готовила и убирала, иногда меняла памперсы. Раз или два брат улыбнулся ей; это была бессмысленная, хотя и очень милая, почти человеческая улыбка.
Однажды, в очень солнечный день, Сашка рискнула прикатить коляску в знакомый парк. И там, выхаживая по кругу, по вычищенным и посыпанным солью аллеям, подумала — впервые со времени экзаменов — о Фарите Коженникове. И о том, что могло случиться, если бы она, Сашка, не сдала бы зачет по специальности.
Брат спал под пуховым одеялом, укрытый, закутанный, как крохотное зернышко в толстой скорлупе. Его могло бы не быть. Все живое очень хрупко. «С вами совсем-совсем нельзя договориться?» — спросила Сашка на берегу реки, по которой плыли осенние листья. И он ответил: «Саш, в мире полным-полно сущностей, с которыми нельзя договориться. Но люди как-то живут, верно?»
Но как же хрупко они живут!
Под солнцем подтаивал снег. Близилась весна. По парку расхаживали бабушки с внуками, мамаши с колясками. На месте катка остался изношенный, исцарапанный ледовый пятачок, и три пацана играли на нем в хоккей — на коньках из них был только один, и он все время проигрывал.
Брат завозился. Сашка испуганно качнула коляску: пора было разворачиваться к дому. Однажды маленький Валечка заплакал во время прогулки, и орал, не переставая, всю дорогу обратно — тогда Сашка бежала с дикими глазами, распугивая прохожих, проклиная себя за то, что ушла от дома так далеко…
Валечка чмокнул губами и затих. Сашка перевела дыхание, развернула коляску и почти сразу столкнулась с Ваней Коневым.
Делать вид, что они друг друга не узнали или не заметили, было поздно. Первой опомнилась Сашка:
— Привет, — и небрежно покачала коляску.
— Привет, — пробормотал Конев. — Твой?
— Ага, — ответила Сашка прежде, чем успела подумать.
— Поздравляю… Мальчик?
— Ну да, — Сашка безмятежно улыбнулась. — А у тебя как дела?
— Хорошо, — Иван облизнул губы, чего на морозе делать не следует. — Отлично.
— Ну, пока, — равнодушно сказала Сашка. — А то его кормить пора.
— Пока.
Сашка зашагала к выходу из парка. Не оглядываясь.
* * *
Ночью накануне отъезда в Торпу она не спала совсем. Лежала в темноте и слушала часы, тикавшие по всему дому. Проснулся ребенок, заплакал, затих. Заплакал снова. Сашка слушала, как в соседней комнате мама бормочет колыбельную. Она вдруг узнала песню, вернее, напевный речитатив: это был кусочек ее собственного младенчества. Короткий обрывок информации. Слово, унесенное сквозняком.
Ребенок уснул. Мама, как видно, отключилась моментально; поворочался Валентин, и снова сделалось тихо. Тикали часы.
Сашка поднялась. Споткнулась о наполовину собранный чемодан. Шторы были задернуты не до конца, сквозь щели пробивался свет уличных фонарей. Проехала машина, мазнула фарами по потолку.
Босиком, по ледяному полу, Сашка прошла в соседнюю комнату.
Здесь было тесно. Детская кроватка стояла вплотную к большой кровати, так чтобы мама могла, протянув руку, коснуться ребенка. Сейчас она спала, подложив ладонь под щеку, почти уткнувшись лицом в прутья кроватки.
Стараясь не смотреть на спящего рядом Валентина, Сашка подошла ближе и остановилась над кроваткой. Луч света с улицы перечеркивал одеяльце косой чертой. Младенец лежал на спине, закинув на подушку сжатые кулачки, слепив ресницы, полуоткрыв крохотный рот.
Он тоже был словом. Отзвуком. Материальным воплощением чьей-то короткой просьбы. Сашка не отдавала себе отчет, откуда в ней взялось такое знание; она сделала еще шаг и взяла ребенка на руки.
Мотнулась головка; Сашка успела ее придержать. Ребенок был не до конца оформившейся волей, подвижным сгустком информации; он был частью Сашки. Частью ее мира. Он был ее.
Два слова слились в один звук.
Ребенок открыл сонные голубые глаза. Казалось, он сейчас закричит. Тикали часы. Беспокойно дышала мама, измученная постоянным недосыпом.
Сашка смотрела на себя. И снова смотрела на себя; это было похоже на два зеркала, установленные друг против друга. Ребенок, ставший частью ее личности, молчал. Его глаза медленно темнели. Взгляд был почти осмысленным.
