Самое очевидное — по той же линии, по линии пеленга, но в противоположную сторону.
Это возможно? Честно говоря, кто его знает. Сам бы он еще полчаса назад с уверенностью сказал, что нет.
Но показания компаса соответствуют показаниям пеленга, так?
Он сжал голову руками, словно пытался удержать разбегающиеся мысли.
Если это психотропное средство, организм должен его вывести. Его учили владеть собой. Он хорошо тренирован. Он справится.
Предположим, сейчас пик. Ну да, есть средства, чье воздействие индивидуально, а однократный прием может дать неожиданные рецидивы и вызывать эпизодические галлюцинации несколько десятков часов спустя. Производные ЛСД, например, действуют именно так. Но это ничего, это не страшно. Он будет готов.
Если он станет подкрепляться только тем, что входит в НЗ, в том числе и водой в запаянных жестянках, повторного отравления он, скорее всего, избежит, а препарат выведется естественным путем. Нужно только не паниковать, не метаться. Если он не успеет к порталу сейчас, он выйдет ко второму контрольному переносу. Если нет…
Ну вот, предположим, если нет.
Тогда он возвращается назад, в поселение не идет, а держится поблизости и наблюдает. И спецназ сбросят не две недели спустя, как он обещал Захару. Его сбросят сразу. Потому что, когда полномочный инспектор не возвращается, — это ЧП.
У него, конечно, будут неприятности. Поскольку связно объяснить, почему он не вышел к порталу в контрольное время, он не сможет. Но неприятности — это, в конце концов, поправимо. Его не уволят, никого не увольняют из Проекта. Просто переведут на какую-то рутинную, скучную должность.
Так что самое разумное сейчас — просто не трогаться с места. До утра он все равно никуда не собирался двигаться. А за это время действие наркотика должно ослабеть. Кстати, среди вещей должна быть аптечка. Разумно ли ввести себе антидот или, учитывая, что реальность, которую он наблюдает, изменена, лучше не рисковать?
Он положил пальцы правой руки на запястье левой — пульс был ровным. Ни тахикардии, ни брадикардии, ничего.
Уцелевший ботинок лежал, отвернув от огня темный зев голенища. Его придется оставить тут, и двигаться босиком. Сколько километров босиком?
Он не знал.
Мохнатые ветки сосен размазались по страшному, пылающему нестерпимо яркими сгустками звезд небу. Пламя костра метнулось и опало, треснуло полешко, рассыпав из черного нутра багровые и шафрановые бархатные угли.
Глупый мальчишка…
Он вздрогнул. Голос был не совсем голосом и шел ниоткуда, со всех сторон, вместе с шумом сосен и сухими выстрелами сучьев в костре.
Непослушный, глупый мальчишка…
— Вас нет, — крикнул он, запрокинув лицо к черным кронам, — вы моя галлюцинация!
Крик ушел вверх и затерялся в шуме ветра.
Ты плохо себя ведешь, нехороший, глупый мальчишка…
Мы наказываем мальчишек.
Плохих детей.
Мы помогаем хорошим.
Он глубоко вдохнул. Медленно и осторожно выдохнул.
— Знаете, — сказал он уже негромко, — поскольку вы галлюцинация, мне совершенно нет нужды рвать глотку. Со своим внутренним «я» уж как-нибудь полюбовно все улажу. Что вам нужно?
Обещай, что будешь хорошим. Будешь слушаться.
— Внутренний родитель, — сказал он, — ну да. Вечно лезет, куда не надо. Вечно со своей моралью. Только со мной этот номер не пройдет. Меня учили принимать всю полноту ответственности. Иначе говоря, быть взрослым. Собственно, я и есть взрослый.
Если не будешь слушаться, утонешь. Потеряешься. Заблудишься. Сломаешь шею. Не вернешься.
Никогда не вернешься.
— На месте внутреннего родителя, — сказал он и вздохнул, — я бы употреблял как можно меньше шипящих. Так много шипящих — это несолидно. И наводит на дурные мысли. Будто никакой ты не внутренний родитель, а сущее, извиняюсь, пресмыкающееся. Порождение возбужденного педункулюса. Ножки мозга, слышали такое? При его раздражении мерещатся пауки и змеи. Разговаривать с раздраженным педункулюсом — это несерьезно.
Он сел поудобнее, потому что растянутые, перенагруженные мышцы наконец-то начали ныть.
— Знаете, — сказал он, — древние структуры мозга, как правило, молчаливы. И любят спать. Но когда просыпаются, ведут себя довольно глупо. Паникуют. Угрожают. Хотят жрать. Совокупляться. Не хотят думать. Это потому, что они древние. Что с них возьмешь? Конечно, я рад возможности с вами поговорить. Возможно, давно пора было. Но права голоса вы не имеете. Так, совещательное.
Все не так, как ты думаешь.
Глупый мальчишка.
Нехороший.
Непослушный.
Не веришь.
Нам.
Тебе нужна защита.
От себя.
А ты не хочешь.
Отказываешься.
— Вы себе не представляете, — вздохнул он, — насколько психически устойчив полномочный инспектор. У меня нет тайных пороков. Нет фобий. Нет предрассудков. Нет тяги к убийству и насилию. Мне совершенно ни к чему защищаться от самого себя.
Врешь. Тебе страшно.
— Еще бы. Раздражение педункулюса стимулирует чувство беспричинного страха.
Нам страшно.
Нам страшно с тобой.
Ты нас пугаешь.
Мы не любим, когда страшно.
— А, — сказал он, — это другое дело. В это я готов поверить. Я разум, ты интуиция. Я кора, ты подкорка. Я взрослый, ты ребенок, ты дочеловеческие отделы мозга, темное эго, поднятое из глубин подсознания неведомым наркотиком. Тебе страшно всегда. И я как взрослый, большой и страшный, готов успокоить тебя, маленького и слабого. Что мне надо сделать, чтобы успокоить тебя, несчастная, запуганная делегированная личность, тайная часть моего «я»?
Вот, подумал он, вот… Я провел тут меньше двух суток, а переселенцы — годы. Наркотик, попадающий в организм с водой? С земной, но выращенной тут пищей? Только бы добраться до места. Образцы у меня с собой. Тонкий биохимический анализ, и примерно уже известно, что искать. Да и у меня в крови должны остаться следы. Ничего не выводится полностью так быстро.
Ветер, шуршавший в верхушках сосен, спустился ниже и тронул его лицо нежно, точно перышком.
Договор.
— Ах, ну да. Договор. Оберег. Знак союза.
Он порылся в кармане, извлек подобранный со дна камешек и раскрыл исцарапанную ладонь.
— На какой-то миг, тогда, в реке, я вам поверил, — сказал он, подставляя канешек свету угасающего костра, — потому что в таких переделках мозг хватается даже не за соломинку… черт его знает… за волосок. Сделаю вид, что поверил и сейчас. Только сделаю вид, заметьте. Потому что, если честно, этот камешек не разговаривает, не дрожит и не нагревается. Это просто камешек. И он никак не может мне помешать быть плохим, потому что в этом нет нужды. Я и так хороший. Честное слово. Я мог бы соврать, что последним актом насилия с моей стороны был тот случай, когда я отобрал у сестры шоколадное мороженое. Только это, видите ли, будет ложью, а я не люблю врать. Хотя иногда приходится. Так вот, я работал на многих вариантах. И мне приходилось… ну да, даже убивать. Не один раз. Потому что… ну, работа такая. В каких-то случаях остановить психа можно, только убив его. Но я делал это исключительно в тех случаях, когда иначе никак. И никогда, никогда не испытывал ни радости, ни торжества, ни удовольствия. Виноватым себя, правда, тоже не чувствовал. Инспекторов отбирают очень придирчиво, понимаешь ли, дорогое мое подсознание.
