— …потому что уже пролита кровь — и пусть она будет последней! От нас с вами зависит: пусть она будет последней!
Он умолк и стоял, переводя взгляд с одного человека на другого. Но люди больше не смотрели на него. Они смотрели на тело Монаха. Смотрели и медленно отступали. Медленно и неудержимо.
Стоявшая на коленях возле Никодима Анна встала.
— Прощай, Ульдемир, — сказала она.
— Анна! — сказал он. — Нуш! Ты…
— Я — с ними. Там моя жизнь.
— Ты… навсегда?
Она странно улыбнулась.
— Не знаю, Ульдемир. Может быть, потом… когда-нибудь… Но сейчас не пытайся удержать меня. Прощай, Ульдемир.
Она уходила. Капитан сделал шаг к ней. Уве-Йорген положил руку на его плечо.
— Приказ, капитан. Твой приказ. И катер готов.
— Летим!
— Если позволишь, мы пока останемся здесь. Проследим, чтобы все кончилось мирно. И похороним Никодима. Он был хороший парень. Мне жаль.
Капитан колебался лишь секунду. Он смотрел вслед уходящим людям, почти уже невидимым из-за пыли. Потом побежал туда, где стоял катер.
Оставшиеся на земле проводили глазами взвившуюся машину. На дороге валялось немало брошенных уходившими предметов; среди них отыскались две лопаты. Трое подняли тело Никодима, отнесли в сторону от дороги и принялись рыть могилу.
— Гроба нет, — сказал Уве-Йорген. — Что же, это война. Очень маленькая война, но очень большая беда. Как ты думаешь, Георгий?
Спартиот молчал, стиснув челюсти. Потом проговорил:
— Мне больше нельзя жить среди людей.
— Это война, — повторил Рыцарь, — и бывает, что попадают в своих. Но пусть этого больше никогда не будет.
— Мне нельзя больше жить среди людей, — повторил Георгий.
— Тьфу! — сплюнул Уве-Йорген. — Ничего себе солдаты были в ваше время… Ладно, старший здесь — я, так что слушай мою команду. Вслед за отступающими — шагом марш. Ульдемир пришел из леса, значит, его катер где-то там. Девушка знает, где. Маленький, но втроем мы как-нибудь разместимся. Приходит время сказать этой гостеприимной планете последнее «прости».
— Ты думаешь, — сказал Питек, — капитан догонит, если Рука уже начал атаку? Время ведь истекло.
Капитан хорошо летает, — сказал Рыцарь, — в пространстве — не хуже нас. На малых высотах у него, конечно, не то, но в данном случае это не имеет значения.
— А если не догонит? — спросил Питек, в упор глядя на Рыцаря.
Уве-Йорген понял.
— А если не догонит, — сказал он, — мы вернемся сюда. И что бы ни ожидало этих людей, то же самое будет ожидать и нас. Согласны? Тогда шагом — марш!
— Срок истекает, — сказал он, кивнув в сторону главного хронометра. — Займите свое место по стартовому расписанию и готовьтесь работать с установкой.
— Погодите, инженер. Я понимаю, что вестей нет, но думаю…
— Думать больше не надо, — сказал Рука. — Надо делать.
Аверов сказал умоляюще:
— Только не торопитесь, ради всего святого! Все ведь может оказаться ненужным. И приведет к гибели стольких людей…
— Разве люди бессмертны? — спросил Рука.
Аверов с досадой махнул рукой.
— Нет, конечно. И все же…
— Разве каждый из них не должен умереть?
— Ты смеешься надо мной, Рука? Что за глупые вопросы!
— Постой. Что же волнует тебя? То, что так они умерли бы в разное время, а теперь умрут все вместе? Это?
— Ну как ты не понимаешь! Одно дело, когда умирает кто-то, но в живых всегда остается больше. И совсем другое — когда умрут сразу все…
— Но ведь рано или поздно все умерли бы!
— О, ты совсем не понимаешь меня…
— Да, не понимаю, доктор. Ты говорил, что мой народ умер, и народ Георгия, и капитана. И еще один народ умрет. Что же в этом нового? Зато твой народ останется. Ты должен радоваться, доктор.
— Рука… Что же ты намерен делать?
— То, что должен. Выполнить приказ. Сейчас я уведу корабль с орбиты. Будем удаляться от звезды. Потом уравновесимся. Я поверну корабль. И мы пойдем в атаку. Ты включишь установку, или же это сделает компьютер. Звезда начнет гаснуть. И Земля будет спасена.
Аверов подумал. Сжал губы.
— Хорошо. Наверное, ты прав. Время действовать. Но после окончания воздействия мы вернемся сюда, чтобы забрать наших с планеты. А может быть, и не только наших. Непременно. Иначе… иначе я сейчас же выведу установку из строя. Сожгу эмиттер!
— Да, — согласился Рука. — Мы вернемся.
Он помнил, что, выполняя порученное, корабль может погибнуть и сам. Пусть: жить все равно будет больше незачем.
* * *
Включив минимальную тягу, Рука увел корабль с орбиты, чтобы набрать необходимую для разгона дистанцию. Автоматы вели машину. Гибкая Рука курил. Он медленно, с удовольствием выпускал дым, тянувшийся полосой, как Млечный Путь.
Катер взвился так стремительно, словно он и сам понимал, как нужно нам спешить, и почему нужно.
Сейчас нельзя было смотреть на хронометр. Надо было сохранять спокойствие. Иначе можно было в два счета испугаться, и уж тогда стрелка наверняка обогнала бы меня, а мне нужно было, чтобы получилось наоборот.
Есть хорошее средство против мыслей о будущем. Это — воспоминания. И пока перегрузки втискивали меня в кресло и все более редкий воздух свистел за бортом, я думал о прошлом и поворачивал его и так и этак. Всякое прошлое. И давнее, и совсем свежее. И лучшее, что было в нем, и худшее. Вероятно, я не был уверен, что у меня еще когда-нибудь появится возможность вспоминать.
И я думал, используя последние минуты перед выходом на нужный курс.
Анна ушла, и я понимал, что не уйти она не могла. Наверное, то, что совершилось сколько-то столетий назад совсем в иной точке пространства, должно было повториться — и повторилось сейчас и здесь.
Я вспоминал и понимал, что в памяти моей обе они, Нуш и Анна, стали уже путаться. Они срослись вместе, и иногда трудно было сказать, что же происходило в той жизни, а что — в этой.
Когда она сказала мне: «Я всегда чувствовала себя королевой»? А я еще ответил: «Хочу ворваться в ваше королевство завоевателем…»
Кажется, тогда: с ней мы долго были на «вы», а с Анной сразу стали на «ты», по обычаям этой планеты.
А когда она сказала: «Все будет, будет — только не сегодня»?
Это, пожалуй, уже теперь. Точно. Теперь.
А что толку? Что толку в том — когда именно?
Все равно это ничем не закончилось. И не могло.
И не надо, думал я довольно-таки тоскливо. С такой тоской думает, наверное, какая-нибудь черная собачка — черный пудель, скажем, — в черную ночь, когда песик не видит даже кончика своего хвоста с такой приятной кисточкой; с черной собачьей тоской, одним словом.
