К этому времени напор гейзера значительно спал, и Максим, так и не преодолев земного тяготения, стал стремительно приближаться к земле, из-за чего ему пришлось снова, сгруппироваться, подогнуть под себя ноги, упереться подбородком в грудь, прижать руками злосчастный пакет и дребезжащий на ослабленных петлях арсенал, убрать подальше язык и сжать зубы. Он, как метеорит, врезался в подготовленное для него ложе из человеческих тел, иные из которых, особо живучие, продолжали рефлекторно трепыхаться, расплескал во все стороны жижу грязной плоти, погрузился в нее с головой, болезненно стукнулся о замерзшую землю, погасив падение, и был снова выброшен на поверхность, весь облепленный дрянью, как большой грязный снеговик. Когда он проморгался, то увидел, что перед глазами маячит безымянная мертвая рука, по чьей-то злой шутке скрюченная в издевательскую фигу.
Максиму такая фамильярность не понравилась — мало того, что он теперь был грязен, как черт, что с него стекала вода и грязь, что под бронежилетом он ощущал неприятную склизкость и холод, что его тормозящая рука невыносима ныла, а на спине, кажется, стал надуваться крупный желвак скрутившихся мышц, так теперь все его оружие пришло в негодность, и придется отдраивать пистолеты и автоматы, счищая с них все то же месиво, которое так симпатично загримировало его лицо, оставив узкие щелочки для глаз. Он потряс головой, даже с некоторой долей приятности ощущая, как «макияж» кусками отрывается от ко- жи, подставляя ее пусть несвежему, но все-таки ветру, вяло, без особой надежды и старания, принялся сгребать с ткани плаща самые большие ледяные наросты — последствия недавнего слалома, и делать изостатические упражнения, чтобы хоть как-то ослабить боль в руке и спине. Почистившись и оставив после этого внушительную кучу грязи, снега, обрывков бумаги и бечевки, превративших его на короткое время в ценную бандероль, Максим побрел через скорбное поле опять к горе, все еще сотрясавшейся, как в припадке эпилепсии, и уже четко наметившей путь своего падения. Охватывающее горло пирамиды кривое сечение продолжало расширяться, оплывшая вершина еще извергала жалкие султанчики бумажной магмы, но уже затихала, успокаивалась и заваливалась в противоположную сторону от Максима. Теоретически, рыхлая бумажная масса, пусть и величиной с гору, не могла вести себя так — извергать из себя грязь и воду, содрогаться в землетрясении и раскалываться, как единая субстанция. Однако годы существования ее под открытым небом, кислотными и еще черт знает какими дождями, радиоактивным снегом, в удушливом смоге подыхающего человечества, годы ее существования как пристанища для полчищ крыс, собак и людей, хоть и рыхливших ее, как черви землю, но еще более склеивающие, скрепляющие ее в единое целое своими экскрементами и своими трупами, превращавшимися в первоклассный клей, она превратилась в крепкий монолит, лишь сверху прикрытый обманчиво рыхлой, непрочной, рассыпающейся пудрой. Теперь приходил конец этому удивительному творению рук человеческих.
Максим понял, что теперь все бесполезно — лезть на эту готовую рухнуть в любую секунду махину было самоубийственно, что потеряно, то потеряно, ему достался большой прочный кусок бумаги, в который можно завернуть беспокойные цветы, и самое лучшее, что он может сейчас сделать — уйти, не оборачиваясь. Впрочем, увесистый пакет тащить с собой он не собирался, и, вытащив из кармана складной нож, чудом не потерявшийся во всей заварухе, он подцепил гнилую бечевку, содрал ее вместе с легко отставшими сургучными печатями, осторожно отделил склеенные клапаны пакета, благо клей тоже испортился и практически не держал их, развернул длинную портянку бумаги и вытащил из нее самую ненужную вещь на свете, любовно запакованную еще и в полиэтиленовый пакет, чтобы возможная сырость не дай бог не испортила тонкий механизм большого, никелированного будильника, с двумя большими звонками наверху и массивными стрелками. Как это ни удивительно, но будильник шел, и вроде как даже правильно. Он самодовольно тикал в руке обомлевшего Максима, привыкшего видеть подобные приспособления теперь только на часовых бомбах самопального производства, и теперь замершего от мгновенно сработавшего рефлекса опытного подрывника — если что-то тикает, то при этом лучше не шевелиться и не моргать глазами до тех пор, пока не придет подмога или бомба не взорвется. Эта бомба взорвалась раньше, чем пришла подмога — стрелки сошлись в одной роковой точке, в будильнике что-то щелкнуло, и он пронзительно зазвенел. Звонок с легкостью прорезал, как булатный клинок шелковый платок, плавно упавший на острие, угрюмый рев распадающейся горы, шум невидимой до сих пор бурной реки, образовавшейся где-то рядом, отдаленные звуки города — шумы машин, выстрелы, взрывы, отдельные фразы и слова, чудесным ветром заносимые сюда, из-за чего казалось, что кто-то стоящий рядом шепчет тебе в ухо. Максим чисто рефлекторно напрягся, но больше ничего особенного не произошло — часы в этой своей лебединой песне потеряли весь завод и перестали тикать, лишь в корпусе гулял какой-то остаточный звон, срезонировавший с добротным и крепким блестящим металлом, и чья дрожь, в-свою очередь, передавалась трясущимся, ослабевшим пальцам.
Максим подбросил будильник на ладони, определяя его вес, широко размахнулся и метнул подлый механизм в ту гору с которой он и явился, хоть и не без его помощи. Бросок получился что надо — мышцы заныли еще больше, по позвоночнику пробежал болезненный разряд, а вязкий воздух даже засвистел, пропуская сквозь себя увесистый кусок железа. Описав большую дугу, часы врезались в горный склон, выбросив большой фонтан уже непонятно чего и образовав довoльно заметную воронку. Это оказалось последней каплей в дальнейшей судьбе горы — от слабого толчка в ней окончательно что-то сломалось, оглушительно хрустнуло, словно рвущаяся бумага, вязко разорвалось, земля под ногами Максима затряслась, ударившие во все стороны струи задели и его, окатив на этот раз достаточно чистой водой, напором сбив с него остатки грязи и снега, громада пирамиды стронулась с насиженного места, заскрипела, захлюпала, поначалу медленно, а потом с курьерской скоростью поехала вниз и с чудовищным грохотом, похожим на канонаду артиллерийского полка, обрушилась в давно подготовленную для нее яму Главпочтамта. Историческая справедливость восторжествовала — почта была доставлена.
Максим оказался на самом краю теперь уже не пустой воронки, отделенный от нее невысоким барьерчиком — все что осталось от былого величия пирамиды, и с этого барьера к нему под ноги, оседлав бурный грязевой ручеек местного масштаба, подплыли очки с маленькими черными круглыми стеклами, облепленные обрывками бумаги и клочками чьей-то шерсти. Оправа звякнула о железную окантовку подошв ботинок, обратив внимание Максима, и он наклонился, подобрал свои очки и стал озираться в поисках лужи с более-менее чистой водой. Таких луж не оказалось — все естественные и искусственные углубления были заполнены испражнениями минувшей катастрофы — мешаниной бумаги и теперь уже непонятно чьих останков, поэтому Максим не решился искупать в них столь ценный предмет собственного одеяния. Он подошел к самому краю воронки, теперь уже почти до краев заваленной мусором, скрывшим идеальность ее линий и красоту геологических разрезов, превратив ее просто в котлован для свалки, могущий стать новым пристанищем для крыс и людей, которым было, в общем-то, все равно где жить — на вершине или в яме, лишь бы кругом была уютная, податливая, мягкая бумага., в которой бы снова прорыли ходы, да присутствие друг друга, как основного вида пропитания — люди пожирали крыс, а крысы — людей. Мимо него уже прошмыгнула в яму парочка серых теней, одна из которых прихрамывала, а другая с трудом волочила раздувшийся от нерожденных еще крысят живот. С других мест туда же слезали робкие силуэты людей, боязливо посматривающие на возвышающуюся фигуру сокрушители их мира и что-то шипя под нос себе и своим спутникам, видимо, подсказывая куда ставить ногу. Однако это было напрасным делом — Максим явственно слышал в глубине ямы нарастающий рев воды, видимо, прорвавшейся наконец-то из подземных источников не без помощи обрушившейся горы. После землетрясения наступал потоп. Сунувшиеся туда крысы стали снова выбираться на сушу прямо под ноги Максиму, но вывихнутая лапа одной и живот другой не давали им это сделать, и они с тихим визгом носились под обрывчиком, периодически делая попытки запрыгнуть наверх. Залезшие туда же люди, которые, не теряя времени даром, стали споро, словно гигантские кроты, копать бумажную массу, чтобы быстрее скрыться от враждебного мира с дерущим глаза светом в уютном чреве отбросов, тоже почуяли неладное, стали беспокойно прикладывать уши к стенкам воронки, обмениваться какими-то отрывочными фразами, как крысы, бегать вдоль обрыва, из которого, в отличие от тех же крыс, им не составляло никакого труда выбраться, а потом стали снова с удвоенной энергией копать норы. Когда пришла вода, они почти уже закопались внутрь, наружу еще торчали голые грязные ступни с нервно шевелящимися пальцами, но никто так и не сделал попытки спастись — вода тихо сомкнулась над ними, как и над крысами, до последнего момента борющимися за свою жизнь, но даже стойка на задних лапах им не помогла, и жадно тянущиеся к воздуху усатые, трясущиеся морды скрылись под грязноватой пеной.
