– Хоста?!! Что с тобой? Ты… тебя же убили, я сам видел!
Обнаженный Рио присел на корточки перед живым мертвецом. Женщина, кажется, начала мало-помалу приходить в себя, но по-прежнему не могла вымолвить ни слова. Вместо лишних слов она молча потянулась к изголовью, где стоял тяжелый подсвечник на семь свечей и лежало огниво.
Я к тому времени обосновался на крючке стенной вешалки и мог не опасаться, что при свете меня заметят.
– Убили, – прошептал тот, кого раньше звали Хостой, стараясь пригасить свой жуткий голос. Это у него получилось плохо. – Убили меня, Рио. Холодно мне. Мертвый я. Мысли… сгнили мысли. Сале… ты хоть жива?
Вспыхнула свеча, за ней – другая, и люди наконец смогли рассмотреть мертвеца.
– Жива, – проскрежетал мертвец, и в тухлом его взгляде червями сплелись боль и облегчение. – Помрачение на меня нашло. После смерти… бывает. Я палач; я слышал. Добей меня, Рио! Я для тебя добивал, добей и ты… для меня. Крови я мало выпил. Вот-вот память уйдет – тогда я опять на вас брошусь. Отруби мне голову, Рио… пожалуйста. Ты не бойся, покойникам головы рубить – сущая безделица!.. я знаю, я палач…
– Я… я не могу, Хоста! Не могу!
– Добей! – Бывший палач неожиданно вцепился в руку своего бывшего спутника поистине мертвой хваткой. – Упокой мою душу! Не хочу – так…
– А як же ты хочешь, катюга? – весело спрашивают от двери. – У рай до святого боженьки хочешь?! Некрещена душа, в чужой землице зарыта, чужими людьми кончена, – не, нема таким рая…
Старый ведьмач стоит на пороге. Хитро щурится на непотребную картину: голые мужчина с женщиной и оживший мертвец на полу.
Одно неясно, Панько, зачем тебе я, как соглядатай, понадобился?
– Ну что, ведьма роблена, не сладила сама с моим опырякою? – толстым ногтем пасичник скребет подбородок, ухмыляясь. – Велел же тебе пятки салом смазать – а ты упираешься, лезешь поперед батьки в пекло! Ладно, пани ясна – на цей раз Панько тебя стращал, чтоб думала впредь, як ведьмачей за кожух… Неделю даю на сборы, а больше не дам. Поняла, ясна пани?
– Зачем… зачем ты его? – Вместо ответа на откровенную угрозу женщина кивает в сторону притихшего, сжавшегося в комок Хосты. – Зачем?!
– Я? – Вожак местного Ковена пожимает плечами. – Та ваш приятель и без Панька готовый опыряка был, когда я пришел. Ну, подсобил трошки, не без того…
– А… второй? Лекарь? – Герою все с большим трудом удается держать себя в руках.
– А, той парубок, что Крамольником кличут? Той помер совсем. Як честные люди. Покрестить его успели, вот и помер, як всяка християнська душа. Ликар, говоришь, был? Если добрый ликар – теперь в раю вареники ест!
– Ухо ему отрубить, что ли? – скучным голосом интересуется Рио у женщины. – Или язык отрезать, чтоб не болтал глупостей? Как думаешь, Сале?
Кажется, на этот раз Панька проняло. Понял: этот убить не убьет, а вот язык и впрямь отрежет – глазом не моргнет.
– Ты, хлопче, думай, що балабонишь, – глядя в сторону, бормочет он. – А то как бы не пришлось тебе завидовать тому бурсаку, что панночку мертвую три ночи у церкви отчитывал…
– А ты думай, что делаешь, когда покойников поднимаешь! Говори: чем теперь Хосте помочь можно?
– А чем опыряке допоможешь?! – Пасичник искренне изумлен. – Разве что отнести до кого, чтоб кровушки посмоктал? Так я и отнес!
– А покой дать ему можешь?
– Ну…
– Не «ну», а делай что сказано!
– Больно ты прыткий, хлопче! Добрый опыряка всегда в хозяйстве пригодится! Покой ему… Може, и упокою, если вы драпанете отсюда без разговоров та болтать лишнего не станете. А приятелю вашему и так непогано! Був катом, заризяк всяких на той свет отправлял – а теперь что? Да то же самое! Ему не привыкать… Ладно, ладно, иду. – Панько явно заметил, как изменилось лицо Рио. – По рукам? Вы отсель выметаетесь за неделю – а я тогда его, може, и упокою!
Ведьмач присел, ловко взвалил потянувшегося к нему мертвеца на плечи и поковылял к выходу.
Я вылетел следом.
Я знал, чего добивался старый ведьмач, приглашая меня в свидетели. Местный Ковен вынес приговор несговорчивому пану-чернокнижнику, начав с первого, самого простого – предупреждения его пассии, и бывший каф-Малах должен был это знать.
Зачем?
Неужели чтобы передать сыну?!
* * *
Старый, очень старый человек ругается.
– …Ну вот, и так вечно: едва больной еврей, которому давно пора на тот свет, собирается вздремнуть, как являешься ты! И гонишь сон прочь своей дурацкой болтовней. Что тебя беспокоит на этот раз, позор мироздания? Может быть, ты хочешь, чтобы я открыл тебе все сокровенные замыслы и стремления Святого, благословен Он? Тогда я должен сразу разочаровать тебя: я не знаю, каковы Его сокровенные замыслы и стремления! – Надтреснутый кувшин старческого бормотания течет каплями язвительной надежды. – Если да, то можешь сразу уходить, а мне таки удастся урвать клочок сна…
Он так и разговаривает со мной: лежа на кипарисовом топчане, покрытом циновкой, и поверх нее – одеялом из верблюжьей шерсти. Ему не хочется вставать, и я его понимаю. Я выхожу из колонны портика; я присаживаюсь рядом, у изголовья, чтобы не возвышаться над стариком Вавилонским Столпом.
Восковые веки смыкаются еще теснее – но он не спит, конечно, он не спит. Все-таки ему тоже интересно, зачем я пришел сегодня.
– Поздравь меня, рав Элиша. У меня скоро родится сын!
– Я всегда подозревал, что ты не очень умный каф-Малах, – один глаз приоткрывается и с влажной печалью смотрит на меня. – Но сегодня ты оправдал мои подозрения с лихвой! Кто же, не боясь сглаза, хвастается вслух еще не рожденным ребенком?! Всякое слово имеет свой отзвук, а когда речь идет о том, что еще не случилось, особенно о таинстве рождения… Глупый, глупый каф-Малах!.. кстати, кто она?
Я не сразу понимаю суть вопроса. Так всегда: вот почтенный рав Элиша только что говорил о понятном – а вот он уже молчит, позволяя собеседнику тупо моргать в недоумении.
– Женщина. Смертная. Не отсюда.
– Ясно, ясно, – с удовлетворением кивает старик, вновь занавесив оба глаза мятыми шторками век.
– Что – ясно?
– Что женщина. Смертная. И не отсюда. Таких, как ты, всегда тянуло к дочерям человеческим.
– Ты прав, рав Элиша. Но почему? Я видел тех, которых называли богинями, – и они были действительно прекрасны! Я встречался с теми, кого называли демоницами, – и они были чувственны, и сладострастны, и искушены, как никто, в плотских утехах. Я видел тех, кому еще не придумали имен на известных людям языках, и облик их завораживал. Но едва вблизи появлялись смертные дочери человеков…
