Йири был одет полностью — хоть в залу приемов идти. Белые складки шелка, и на белом — мелкая россыпь фиолетовых искр. Только волосы, не собранные в прическу, лежали свободно, и над ними порхали, едва касаясь, смуглые руки девочки-служанки. Как завороженный, гость застыл на пороге. Йири взглянул на него — но не встал. Только смотрел, серьезно, — когда ожидают хорошего, так не глядят. Ханари почувствовал злость. Шаг вперед сделал, другой — схватил за плечо девчонку, толкнул к дверям. Та оглянулась беспомощно, съежилась вся — но господин спокойно кивнул: иди. Она поспешила скрыться, и слышно было, как побежала, легкая, страхом своим подгоняемая.
Даже тогда он не встал. Это еще больше разозлило среднего Лиса.
— Ты ведь знаешь меня?
— Я знаю Дом Белых Лисов.
— Помнишь беседку?
— Помню.
— Я ждал тебя долго. С того самого дня, когда впервые увидел. Ты помнишь, я предложил тебе свое покровительство?
— Да.
— Оно тебе не понадобилось — тогда. А сейчас снова может оказаться полезным.
— Не знаю.
— И что ты мне ответишь сейчас?
— То же, что и тогда.
Ханари схватил его за кисть и дернул к себе, заставляя подняться.
— Не мешало бы тебе поубавить надменности.
Тот не сделал ни одного движения, чтобы освободиться, только руки словно заледенели.
— Не боишься? — хрипло спросил Ханари.
— Вас — нет.
— А зря. Я ждал долго.
— Чужого?
— Замолчи. Ты родился не здесь. У тебя есть прошлое. И учителя, которым ты обязан немалой частью своих умений.
— Вы в своем уме? — тихо спросил Йири. — Какое это имеет значение?
Ханари, почувствовав, что слов подходящих нет, сжал его руки со всей силой, на которую был способен. Тот прикусил губу, но не шелохнулся, видя кривую, страдальческую усмешку Лиса.
— Уходите. Все это может кончиться плохо.
— Ты оттаешь когда-нибудь или нет? — почти прошипел тот, не в силах справиться с собственным голосом. — Мы все внизу — но и ты скоро будешь там. А тогда…
— Уходите, — он наконец не выдержал, сделал попытку освободиться. Ханари вынудил его отступить на несколько шагов и прижал к стене.
— Мне надоело ждать. Надоело твое пренебрежение — ты еще смеешь смотреть мне в лицо? Хватит.
Было трудно дышать — обоим. Одному от переполнявших чувств, другому — из-за сдавленных ребер.
— Зачем? — прошептал Йири. — Зачем разжигать в себе злость? Подумайте. Ведь это — безумие.
Голос Ханари стал глуше.
— А что ты можешь? Ну, останови, попробуй. Ведь я знаю — ты не закричишь. Посмеешь ударить?
А глаза совсем черными стали. Волна захлестывала с головой, но берег еще был виден. Йири исхитрился высвободить руку — белый шелк взлетел. Пальцы дотянулись до маленькой полочки, скользнули по ней, замерли на статуэтке святого — не больше половины ладони, полупрозрачная — из лунного камня. Йири с силой швырнул статуэтку вбок, на столик, где стоял серебряный кувшин. Пустой — он упал, зазвенев, и рука упала, бессильная.
Звон заставил Ханари отпрянуть и обернуться. Шаги послышались в коридоре — кто-то из слуг спешил на зов. Йири прикрыл лицо ладонью, подошел к столику, подобрал статуэтку. Часть тонкой резьбы откололась.
Ханари смотрел на него — лица не видно, только волосы и рука, держащая статуэтку — и, повернувшись резко, вышел, оттолкнув слугу на пороге.
Йири перекатывал в пальцах мелкие каменные крошки — как непрочна красота. Снова он посягнул на святое. Тогда, в детстве, он этим спас себе жизнь. Сегодня… может, был и другой путь. Теперь придется платить. Чем заплатил он за ту, давнюю провинность? Или — расплачивается по сей день? К нему так милостива судьба. Только что означает подобная милость?
* * *
В то утро повелитель не смог подняться с постели. Еще вечером был в относительно добром здравии, хоть и советовался с врачом. И вот — словно рухнула скала. Начался переполох. Ёши и другие врачи Островка не выходили из покоев Благословенного. А если и случалось выйти, стороной обходили жаждущих новостей придворных.
Однако слухи поползли — болезнь тяжелая. И неизвестно, сколько протянет глава Золотого Дома.
В храмах монахи принялись за молитвы, дымки от сотен ароматических палочек заструились в небеса, привлекая внимание Бестелесных.
Но день прошел, а потом еще день — состояние повелителя не улучшалось. Напротив, он перестал узнавать окружающих, а потом погрузился в забытье.
Ёши был мрачней тучи, и это считали худшим предзнаменованием — среди целителей не было лучшего.
Когда прошло первое потрясение, придворные стали сплетать ленты дальнейших событий, и все они вели к одному — высшее место скоро займет другой.
Слуги ничего не пытались делать. Не все ли равно, чью волю исполнять? Их обязанности вряд ли изменятся.
И ничего не пытался делать любимец повелителя. Даже слышать не хотел ничего, кроме вестей о здоровье Благословенного.
Сначала он почти не выходил из покоев. Потом сердце стало стучать слишком сильно, мешая спать, не давая дышать. Он стал появляться у Иримэ. Больше видеть никого не хотел — кроме Ёши, но тот был занят. И ни за что Йири не стал бы отрывать его от исполнения долга — больше, чем долга, потому что Ёши любил своего повелителя.
— Жди. Больше я ничего не могу, — грустно говорит Иримэ, поглаживая плитку из родонита с выбитыми на ней именами святых. На женщине, как всегда, гэри с зимним рисунком — она и летом верна себе. И накидка — сиреневая, зимняя. Иримэ грустнее обычного, пленница печали, кристалла дымчатого хрусталя.
Йири тяжко было слышать такие слова — слишком часто ему приходилось только ждать, не зная, позволено ли надеяться. Он привык к своему бессилию — думал, что привык. Но даже дни, которые он провел взаперти, наказанный за встречи с Лаин, не были столь тяжелы. Йири не покидал дворца, не заступал за границу отведенных ему участков сада — и не мог появиться в Храме. Но там, где он мог находиться, стояла беседка-часовенка, с темной, поврежденной временем статуей Защитницы — работа еще тех времен, когда делались ее изображения. Иями, окруженная фигурами святых в треть ее высоты, стояла на малахитовом постаменте. Древние молитвы были высечены на камне. Бесценная статуя — а для Йири вдвойне бесценная. Он, почитай, и жил здесь, подле беседки, не осмеливаясь слишком часто заходить внутрь — дабы не надоесть Защитнице, Матери Гроз, Исцеляющей. А когда не мог больше оставаться подле нее, уходил к пруду, из которого разбегались рукотворные ручейки. Вода успокаивала.
Слуги приходили за ним, уводили в покои, переодевали ко сну — а он был не здесь. Засыпал не сразу, а просыпался мгновенно, всматривался в лица — нет ли плохих новостей? О хороших боялся и думать. Что давали ему съесть или выпить, то принимал, не думая, что это, не повторят ли попытку.
