— Дэви… то есть, Дэвид, из… ну… из Мога… то есть…
— Дэвид де Мога?
— О Господи, нет! — сказал я и заметил, что все в пивной заткнулись, чтобы полнее насладиться нашей беседой. — Я просто хочу сказать, что я из Мога, если считать в самом начале. Моя фамилия… э-э… Лумис.
Я уверен: он решил, по крайней мере на некоторое время, что я назвался выдуманным именем, и хотел помочь мне в этом направлении. Он привел меня к остальным, с величайшей непринужденностью представил как Дэвида Лумиса, усадил в удобное кресло, заказал свежие напитки — все происходило так, будто я почему-то был важен, но я не мог понять, почему…
Из отдельных реплик, которые я расслышал прежде, чем они заткнулись, я понял, что отец Мордэн, сухой и тощий, наставлял компанию относительно первородного греха — обычная обязанность, которую он в тот день уже завершил на отлично, — и встретил меня кислой улыбкой. Улыбка заставила бы мгновенно застыть жир на обжигающем сливовом пудинге, но он послал мне ее от всей души: просто некоторые люди рождаются с уксусом вместо крови и лимонами вместо яиц, вот и все.
— Отдохните, — сказал мне Майкл, — и присмотритесь к нам, поскольку вы можете решить пройти с нами немного, а то и до Олд-Сити, если хотите. Мы отправляемся туда завтра, заключительная часть Петли Праведности, возвращаемся домой, в наши целомудренные постели, к нашим кошелькам и тайнам.
Я не мог сказать Майклу «нет» — ведь это было как раз то, чего я хотел. Я проторчал в пивной до ночи. Мы разговаривали и пели. Там оказались два или три неплохих певца и девушка с веселой гитарой; вместе с моим горном у нас получился вечер музыки, а выпил я достаточно, чтобы не замечать, как далеко происходящее было от стандартов Бродяг. Нет, только питье и Майкл помогли мне не впасть в ностальгию — другого слова не подберешь, — в ностальгию по фургонам на колесах, катящимся без определенной цели, кроме следующей деревушке по дороге. За исключением Майкла, двух священников и еще одного типа, те паломники почти стерлись из моей памяти, да и как звали того типа — я забыл. Он был нарядно одетым седым стариком с обвислыми четырехдюймовыми усами, которые вызывали желание дернуть за них и позвонить в него, как в колокольчик, но он настолько казался ученым человеком, что это недостойное желание быстро проходило. Когда Майкл представил нас, тип, негромко вздохнув, сказал:
— М-м-м-дэ.
Майкл рассказал мне позже, что так говорят «Очень приятно!» на оксфутовском английском, которым пользовался этот старик. Я не знаю, почему его так называют, — в нем очень мало настоящего смысла, и уж вряд ли это английский.
Разумеется, я всегда буду помнить лицо Майкла, подмигнувшего мне, когда мы должны были затянуть Мурканский гимн, чтобы доставить удовольствие отцу Блэнду, ибо это подмигивание родило во мне лихорадочное желание поговорить с парнем с глазу на глаз и узнать, не познакомился ли я с еще одним одиночкой вроде себя, а может, даже с еретиком. И едва в мою голову забрела такая мысль, мне показалось, что с тех пор, как мы познакомились, Майкл все время прощупывает меня, исподволь, будто вдыхает ветер.
Он приступил к делу той же ночью, проскользнув в мою комнату со свечой, которую не зажег до тех пор, пока не закрыл Дверь.
— Не поговорить ли нам, Дэвид Лумис? У меня есть кое-что на уме, но отошлите меня прочь, если вы слишком устали и хотите спать.
Я заметил, что он до сих пор полностью одет, включая и рапиру.
Я не хотел спать. Он подвинул стул к моей кровати и сел на него верхом, расслабившись, точно котенок. Я чувствовал, что сразу по нескольким причинам боюсь его и в то же время испытываю к нему сильную тягу, и опять удивлялся, каким хрупким он выглядит — хороший порыв ветра может запросто унести его прочь. Его голос казался больше похожим на контральто, чем на тенор, он не пел с нами, заявив, что медведь ему на ухо наступил. Это не было правдой, но у него имелись на то свои причины.
— Дэвид Лумис, когда я повернулся лицом к тебе, я почуял ересь. Нет, не тревожься, пожалуйста. Я ищу таких, но со стороны еретиков — понимаешь? — а не с противоположной.
Никто никогда не смотрел на меня таким пронзительным взглядом, как Майкл перед тем, как выпалил колкий вопрос:
— Не побежишь ли рассказать отцу Мордэну?
— Конечно, нет, — сказал я. — За кого ты меня принимаешь?
— Я должен был спросить, — сказал Майкл. — Я ведь почти открыто сказал тебе, что я — еретик, опасный тип. Так что мне надо приглядывать за тем, чтобы у тебя не возникло желания сбегать к святому отцу. Иначе мне бы пришлось принять одно решение.
Я взглянул на рапиру:
— Этим?
Вопрос был ему явно неприятен. Майкл покачал головой и отвел свой пронзительный взгляд:
— Нет, не думаю, что смог бы сделать это с тобой. Если бы была опасность, что ты меня выдашь, думаю, я бы исчез — взяв тебя с собой, до тех пор, пока бы мы не оказались на безопасном расстоянии. Но я не вижу такой опасности. Я думаю, ты сам еретик. Ты веришь в то, что Бог создал мир для человека?
— Уже очень долгое время, — сказал я, — я не верю в Бога вообще.
— И это не пугает тебя?
— Нет.
— Ты нравишься мне, Дэви.
В ту ночь мы проговорили, наверное, часа два. Вся моя жизнь превратилась в слова, потому что он убедил меня, что хочет знать о ней, убедил меня, что это важно для него — как личная вещь, а не только потому, что мы были единомышленниками и путешествовали по одной дороге. В прошлом только Сэм и мамочка Лора (и в очень далеком прошлом, пусть и на другом уровне, маленькая Кэрон, которая, наверное, мертва) заставляли меня почувствовать, что мои слова важны, а мои дела по-своему представляют собой кусочек истории. Теперь же внимание и понимание исходили от человека моего возраста; от человека, явно поучившегося и имеющего манеры, сравнимые или даже лучшие, чем у мамочки Лоры; от человека, бывшего, как и я, авантюристом, занятым опасной работой, которая запалила огонь моего собственного честолюбия.
Я рассказал Майклу про свои мечты о путешествиях, как в давние времена думал, что обязательно увижу, каким образом солнце зажигается перед началом нового дня.
— Есть еще много огней, которые надо зажечь, — сказал Майкл. — В некоторых отношениях они меньше, чем солнце, но в остальных — ничуть. Огни в человеческих умах и сердцах…
Да, в те дни он считал, что нужна революция. Здесь, на острове Неонархей, я, разумеется, никогда ни в чем не был уверен настолько, насколько, полагаю, мы должны быть в чем угодно уверены в восемнадцать.
Внимание и понимание… Эх, взросление — это вообще в известной мере непрерывный ряд пониманий. А старение — это непрерывный ряд прощаний. Последнее сказал капитан Барр, совсем недавно.
