— Да. Это жестоко.
— Ах ты… — Он остановился, не обозвав меня, но я чувствовал его обжигающее презрение. — Полагаю, тебе известно, что, если бы я не сделал с тобой того, что сделал, ты был бы просто обезьяной, чешущей себя под мышками.
Я вспомнил счастливых и беззаботных кулакамб в диком лесу.
Он продолжал:
— Я дал тебе разум, и руки, и речь — все, что делает животное человеком. А теперь ты…
— Да, — перебил я, вспомнив, что читал о Калибане, — речь, чтобы проклинать тебя.
Он сел прямо.
— А минуту назад ты умолял меня не делать чего-то.
— И опять умоляю, — ответил я, проглотив свой гнев. — Не уродуйте больше животных… как меня.
Он смотрел мимо меня и обращался как будто не ко мне, а к самому себе:
— Я прооперирую для начала пять, на будущий год десять и, может быть, найду ассистентов, чтобы делать еще больше. Через шесть или восемь лет наберется полная сотня таких, как ты, или даже лучше…
— Не смейте! — сказал я очень твердо и в свою очередь наклонился к нему.
Он подскочил.
— Ты забываешься, Конго! — рявкнул он. — Я не привык слышать "не смейте", тем более от существа, которое стольким мне обязано. И особенно когда я собираюсь облегчить бремя людей…
— Взвалив бремя людей на несчастных животных.
— И что ты можешь сделать? — бросил он.
— Я вас остановлю.
Он расхохотался:
— Не сумеешь. Все твои таланты ничего не значат. У тебя гибкий язык, мыслящий мозг, но ты — зверь по закону и по природе. Я, — он ударил себя в грудь, — великий ученый. Что ты против меня?
— Я вас остановлю, — повторил я и медленно поднялся.
Тогда он понял и громко завопил. Я слышал ответные крики снизу. Он бросился к двери, но я поймал его. Я помню, как легко сломалась в моих руках его шея. Как морковка.
Полиция пришла за мной с пистолетами, газовыми гранатами и цепями. Меня отвели в тюрьму и заперли в самую прочную камеру с железными решетками со всех сторон. За решеткой разговаривали офицеры полиции и адвокаты.
— Его невозможно судить за убийство, — сказал кто-то. — Он всего лишь животное и не подлежит человеческому суду.
— Он сознавал, что делает, — возразил полицейский. — Он так же виновен, как дьявол.
— Но нельзя же поставить его перед судом, — ответил один из адвокатов. — Да ведь газетные остряки выживут нас из страны… и карьере придет конец.
Несколько минут они размышляли. Потом один из офицеров хлопнул себя по бедру.
— Придумал! — сказал он, и все с надеждой уставились на него.
— К чему эти разговоры о суде? — воскликнул тот, которого осенило. — Если его нельзя судить за убийство того медика, то и нас не могут судить за его убийство.
— Не смогут, если смерть будет безболезненной, — поддержал другой.
Они заметили, что я слушаю, отошли подальше и тихо переговаривались добрых четверть часа. Потом закивали, словно сошлись на чем-то. Один полицейский капитан, толстый и седой, подошел к решетке и заглянул в клетку.
— Хочешь что-нибудь напоследок? — спросил он довольно добродушно.
Я попросил перо, бумагу и время, чтобы написать это.
ДЖОН БРАННЕР
Равносильно убийству
Начиная с 1950-х годов Джон Браннер считался одним из самых плодовитых и влиятельных писателей в жанре научной фантастики. Он завоевал множество литературных наград: получал премию "Хьюго", Британскую премию фэнтези, французскую премию "Аполло", дважды становился лауреатом Британской премии научной фантастики и итальянской премии "Cometa d'Argento".
Автор таких знаменитых романов, как "Всем стоять на Занзибаре" ("Stand on Zanzibar"), "Воззрели агнцы горе" ("The Sheep Look ир"), "Зазубренная орбита" ("The Jagged Orbit") и "Оседлавший шоковую волну" ("The Shockwave Rider"), он также писал мистику, фэнтези и триллеры. Кроме того, Браннер опубликовал несколько рассказов в жанре хоррор в антологии "Темные голоса. Книга ужасов от "Pan"" ("Dark Voices: The Pan Book of Horror") и в журнале "Weird Tales".
Представленное ниже произведение написано специально для этого сборника и совмещает в себе несколько жанров…
Еще час оставался до окончания дождливого и ветреного осеннего дня, но в кабинете маркиза де Вергонда дарила тьма — и так вот уж более семи лет. Единственные лучи, коим было позволено существовать в этой комнате, освещали портрет безвременно ушедшей жены маркиза Сибилл, урожденной Серруйе, перед которым, как на алтаре, горели свечи и курились сладко пахнущие конусы благовоний. То было единственное ее изображение, а ведь де Вергонд планировал каждый год их совместной жизни заказывать новый портрет.
Очень малое количество людей видело эту картину, но те, кто удостоился такой чести, могли подтвердить, что от красоты женщины, изображенной на ней, перехватывало дыхание.
Вновь набравшись сил и вдохновения для достижения своей всепоглощающей цели, маркиз вышел из кабинета и тщательно запер дверь. В связке, что никогда не покидала пояса ученого, было всего два ключа: один открывал кабинет, другим же де Вергонд пользовался лишь раз и намеревался снять с кольца только в день своего триумфа, уготованного провидением. Маркиз пересек выложенный плитками пол просторного, хотя и запущенного аванзала и подошел к лаборатории, где каждый день сражался с великой тайной природы — тайной самой жизни. Его слуга и доверенное лицо Жюль (если у того и было когда-то иное имя, то его уже давно позабыли все, кроме него самого) поднялся с дивана, где дремал, и принялся отодвигать неуклюжие железные засовы.
Именно в этот момент снаружи донесся звон разбитого стекла. Спустя секунду за ним последовал громовой стук в массивную входную дверь черного дуба.
Гости не приходили в этот дом.
Только захватчики.
Коньяк, сделавший багровыми нос и щеки еще совсем нестарого Поля Серруйе, питал и высокомерие, с которым он насмешливым взглядом окинул зятя. Каким же жалким тот выглядел! Небритый, обряженный в лохмотья, словно снятые с пугала, изможденный и пропахший химикатами, чей смрад шел из лаборатории, дверь в которую Жюль не успел закрыть…
И куда, кстати, исчез этот негодяй после того, как впустил гостей в дом? Почему он не кланяется, не расшаркивается перед ним, не предлагает взять промокшее пальто и потемневшую от дождя бобровую шапку? Почему не помогает раздеться его спутникам? На секунду радость триумфа, разгоравшаяся в душе Поля, слегка угасла. Хотя что значил какой-то там слуга? Серруйе знал, что добьется цели своего визита, ведь его спутники, как и он сам, крайне заинтересованы в успешном завершении этого дела, а потому поддержат любые его слова и действия. Очевидно, что первый же взгляд на chateau[19] убедил их в обоснованности обвинений в адрес маркиза. Кто, кроме безумца, смог бы жить в таких условиях? Паутины, свисающие со сводчатого потолка, походили на гобелены!
