При этом сообщении по рядам слушателей прокатился глухой рокот негодования. Строже стали лица, тверже взгляды.
Люди, слушавшие сейчас Уварова, много сил отдали рождению этой станции. Их знания, их техническая смелость, их труд должны были зажечь это первое Земное Солнце. И вот теперь откуда-то издалека протянулись чужие, беспощадные щупальцы, готовые превратить любовно возводимый здесь для миллионов людей источник тепла и света в источник еще невиданного разрушения…
— Вы читали, — все так же негромко и спокойно говорил Уваров, — что один из конструкторов станции профессор Михаил Павлович Стогов погиб во время пожара в собственном доме. Должен вас обрадовать, товарищи, — голос Уварова зазвучал громче, — профессор Стогов жив!
Зал дрогнул от радостной неожиданности. Иван Степанович продолжал:
— Повторяю, профессор Стогов жив, но стал пленником коварного, готового на все врага. Нами приняты меры по охране жизни профессора и по обнаружению его местонахождения.
Как вы понимаете, товарищи, сообщение о смерти Стогова потребовалось нам для того, чтобы обмануть настороженность врага. И я должен вам доложить, что этот необычный прием полностью оправдал себя. Отныне инициатива в борьбе с врагом перешла к нам.
Уваров отпил глоток воды из стакана и продолжал, вновь чуть возвысив голос:
— Однако мы допустили бы непростительную ошибку, если бы решили, что борьба уже окончена, что осталось только нанести по вражеской группе последний, завершающий удар. Враг не отказался от своего главного плана — ликвидировать нашу станцию. Поэтому от вас, ведущих коммунистов стройки, требуется в эти дни особая бдительность. Кроме того, есть к вам и еще одна просьба.
Уваров опять сделал паузу и закончил, подчеркивая каждое слово:
— Наиболее сильный, наиболее ощутительный удар по планам врага — это досрочный пуск термоядерной электростанции. Не мне объяснять вам, что работающая станция менее уязвима для врага.
Уваров вернулся за стол, а на сцене уже стоял Строганов. Он разгладил запорожские усы и начал густым окающим басом:
— Раз товарищи просят помочь — мы поможем. Наше Солнышко взойдет раньше, чем нам это и мечталось. А для этого, по-моему, вот чего сделать надо…
Уваров слушал выступающих, перебрасывался репликами с Тихоновым и Корнеевым, и на сердце его становилось все спокойнее. Партийный актив стройки выражал готовность всем, чем только можно, помочь коллегам Уварова в их поединке с врагом.
…После того, как собрание партийного актива было закрыто, Федор Федорович Тихонов, проводив радостно взволнованного Уварова, возвращался к себе в кабинет. В дверях приемной он столкнулся с Игорем Стоговым.
— Игорь Михайлович! Дорогой! — радостно воскликнул обычно сдержанный Федор Федорович, крепко встряхивая руку Игоря. — Наконец-то. А мы вас заждались. Пойдемте, пойдемте ко мне, надо о многом поговорить.
Игорь, побледневший, заметно осунувшийся и оттого казавшийся выше ростом, двинулся следом за Тихоновым в его кабинет. Вскоре туда же были приглашены главный инженер стройки Лукин и руководитель монтажа реактора Ванин. Было решено, что Игорь Стогов, как наиболее осведомленный о конструктивных замыслах отца, возглавит осиротевшую без старшего Стогова группу монтажа контрольно-измерительной аппаратуры — мозга будущей станции.
Когда Игорь, взволнованный душевной встречей с друзьями и соратниками отца, вновь вышел на улицу, над стройкой уже опустилась густая пелена поздних июньских сумерек. В сплошную черную стену слились окружавшие строительную площадку горы. Изредка оттуда долетал глухой шум потревоженной ветром тайги, и тогда Игорю казалось, что он один где-то на дне неспокойного лесного моря.
Но вот шум леса прорезала сирена груженного солнцелитом самосвала, залязгали крюки и цепи кранов. И уже не казалось таинственным дыхание засыпавшей тайги. Вновь разными голосами шумела вокруг стройка. Надсадно пели двигатели, шуршали по гравию и асфальту покрышки многочисленных грузовиков, негромко постукивали в лапах кранов блоки солнцелита.
Напуганная ярким электрическим светом темнота робко пряталась в тени горных вершин, под ветвями деревьев. А над стройкой, точно пестрый праздничный фейерверк, роились разноцветные огни. Врезались в бархатисто-черное небо серебряные стрелы прожекторов, желтоватыми пятнами растекались по дорогам вспышки автомобильных фар, мерцали на стрелах кранов и ажурных опорах эстакад разноцветные сигнальные лампочки, вдалеке вспыхивали сполохи сварки.
Полным ходом, не ослабевая ни на час, даже в ночное время шло сооружение первенца термоядерной энергетики. Стройка, к которой были прикованы взоры всей Земли, жила размеренной трудовой жизнью…
Любуясь радужными переливами электрических гирлянд, Игорь поймал себя на мысли, что в этот тихий вечер он думал не только о будущей станции, до пуска которой теперь уже оставались считанные дни, не только об отце, хотя тревога о нем ни на минуту не покидала его. В этот вечер у него впервые появились иные, непривычные для него мысли.
Весь этот день, даже в момент оживленной беседы в кабинете Тихонова, Игоря не покидало чувство какого-то смутного беспокойства, ощущение, что рядом с ним кого-то и чего-то недостает. Оставшись один, он вновь почувствовал это беспокойство. Теперь оно сделалось еще острее.
Зная по опыту, что не успокоится, пока не доищется причины этого беспокойства, Игорь задумчиво глядел на электрические сполохи над стройкой, чуть прищурясь, всматривался в смутные очертания скрытых темнотой гор. И вдруг даже не в ушах, а где-то в глубине его сердца прозвучал такой знакомый голос Валентины Георгиевны.
— Ну, вот, Игорь Михайлович, вы и здоровы. Биоген сделал свое дело. С его помощью мы добились того, на что раньше потребовались бы месяцы. Сегодня вы оставите наш госпиталь. И, — она улыбнулась чуть печально, — пожалуй, сразу же за делами забудете вашего доктора. Впрочем, такой уж наш удел.
Тогда, утром, он шумно, но, честно говоря, несколько торопливо заверял Валентину Георгиевну, что напрасно она думает о нем так плохо, что он не принадлежит к числу неблагодарных и забывчивых и никогда не забудет свою спасительницу. Но в ту минуту все его внешне горячие речи звучали не совсем искренне. Слишком велика была радость выздоровления, слишком увлечен он был мыслью о близком возвращении на стройку, чтобы разделить с Валентиной Георгиевной грусть расставания.
Но сейчас, вспомнив этот утренний разговор, Игорь глубоко задумался. Почему-то отчетливее всего вспомнились глаза Валентины Георгиевны: большие, серые и такие глубокие, что порою казались бездонными. Какими разными, непохожими бывали всякий раз эти глаза. Сосредоточенные и чуть-чуть любопытные в момент их первой встречи в садовой беседке на пожарище, строгие и грустные в часы борьбы за жизнь Игоря, лукавые, искрившиеся весельем в часы оживленных бесед в госпитальной палате и, наконец, ласковые, но такие печальные при расставании.
