— И ты решила взять так вдруг и открыть это все?
Он почему-то отнесся ко мне, как к ребенку, и ничуть даже не поверил, что это у меня серьезно.
— Ах ты фантазерка! А ты представляешь, сколько надо знать, чтобы сделать хоть малейшее открытие? Как надо знать каждую эпоху, каждую культуру!
— А вот Шлиман совсем не был специалистом, он даже был каким-то там торговцем. А раскопал же он Трою!
Матвей рассмеялся.
— Шлиман? Ему просто повезло. Так повезло, как везет один раз в тысячу лет. А вообще-то он был неуч. И напортачил там достаточно.
— А я не буду портачить. И потом, Шлиман копал, а я под водой буду искать. Ты вот не знаешь, а я три года занималась подводным плаванием. Меня тренер на мастера готовил…
Матвей снова засмеялся.
— Tabula rasa! Но этим-то ты мне и нравишься. Между прочим, подводная археология — это целая наука. Причем оборудование там сложнейшее.
— У меня есть баллон с кислородом, и маска, и ласты.
— Маска, ласты… На подводных археологов работает целая промышленность! Ты английский знаешь? Я тебе принесу одну книжечку, тебе полезно будет почитать. Есть такой американец Басе, так вот он один изобрел, наверное, сотню приспособлений. У него книжка так и называется: «Археология под водой».
— И она у тебя есть? Да это же здорово! Притащи ее мне завтра. Ладно?
— Изволь! Да не он один этой проблемой занимался. Ну, а про нашего Блаватского ты, наверно, слыхала? Да их теперь стало много — имя им легион! Модная стала профессия. Но, если хочешь знать мое мнение, я не принимаю это всерьез. Мода. Случайность! А в науке этого не должно быть.
— Но мне кажется, что если очень, очень хотеть чего-то, то почему же этим не заниматься? — спросила я тихо.
— Ну, может быть, когда-нибудь ты присоединишься к этому легиону. Если не охладеешь. Но я должен тебя разочаровать. Все побережье уже так излазано нашими керченскими человеко-амфибиями, боюсь, что на твою долю не то что города затопленного не осталось, но даже шпильки, потерянной какой-нибудь современной русалкой.
Я не стала ему ничего больше говорить. Но только все равно он меня не убедил. Ведь недаром же есть карта. Наверное, есть какая-то тайна, поэтому и не могли найти город. Но я его все равно найду. А пока что перевела разговор на другое.
— Вообще, знаешь, я была удивлена тем, что у вас в музее такие безразличные. Они не об искусстве думают, а о всяких там «макси» и «миди» и как цены поднимаются на рынке.
— Ну, Татка, ничего ты еще не понимаешь в жизни. Музей — это не то место, где разбогатеешь, и карьеры особенной не сделаешь. Мы работаем на одном голом энтузиазме, не подкрепленном дензнаками. А ты говоришь — безразличные. Ну, правда, энтузиазм — это еще не все. Служение богу Аполлону требует отрешения от суеты, ну и вообще… таланта. А это уж не каждому дано.
* * *
Я вышла из дому в самом начале седьмого, в мой любимый час — Час Моря. Я решила до базара искупаться, поэтому так рано и вышла. Последнее время я совсем забыла море, плавание. Ведь раньше с ума сходила! Мама все время говорила: «Татка, поостынь немного, поостынь».
Она боялась, что я стану спортсменкой. И действительно, одно время, это было в 8 и 9 классах, я увлекалась плаванием, и тренер мой тянул меня на мастера. Мама не хотела ни за что:
«Плавай сколько душе угодно, хоть с утра до вечера, только не надо плавание делать профессией, не это должно быть делом жизни. Ей-богу, Татка, дуришь ты. В конце концов, ты лишаешь себя сразу двух прекрасных вещей — счастья спортивного отдыха, потому что спорт станет для тебя каждодневным трудом, и счастья работы мысли».
И мама, конечно, как всегда, была права. Но, говоря ее пословицей, все, что ни делается, все к лучшему: я рада, что занималась плаванием, да и вообще эти два года в секции — это было здорово! А потом как пошло-поехало — десятый класс, и болезнь мамы, и экзамены, и работа, так что о морс даже не вспоминала. Вспомнила вдруг вчера вечером, и так, что меня аж кольнуло в сердце!
Я спускаюсь по нашей горбатой улочке, и море подходит ко мне, с каждым шагом я все сильнее чувствую его запах — он прорывается сквозь медовый запах табака, — и вот наконец он уже главный, запах моря. Море рядом, сейчас я только обойду преграду из маленьких, построенных на самом берегу домов. Я едва протискиваюсь сквозь сараи, и вот я на берегу. Я стягиваю с себя платье и скидываю на ходу босоножки, оставляю на песке сумку и бросаюсь в воду. Я плыву то брассом, то кролем, то поворачиваюсь на спину, ныряю и плыву под водой с открытыми глазами. Передо мной, как старый серый замок, огромный, знакомый с детства камень, высокие водоросли покачиваются, как молодые тополя на ветру, а сверху, над водой, плотный молочный туман, как будто бы вся жизнь только здесь, а там ничего нет, кроме ватного белого тумана. Ну хотя бы еще кто-нибудь увидел эту красоту!
Я выскакиваю пробкой на поверхность и начинаю крутиться штопором, но потом бурная собачья радость сменяется более спокойной и торжественной. Я задумалась и не заметила сама, как вылезла из воды, как натянула платье и выжала купальник. Только базар привел меня в чувство. Мне в нос ударил резкий запах гниющих помидоров, арбузов и прелой соломы. Не люблю я вход на базар: здесь грузовики с картофелем, мужчины и женщины из дальних поселков, сгибающиеся в три погибели под тяжестью мешков с дынями, крик, суета, гудки машин.
А войдешь в ворота, и там другой мир — никакой суеты.
Почему базар, такое самое-рассамое прозаическое место, — почему он всегда так тянет меня?
Он был таким же чуть ли не у пещерных людей. Ну во всяком случае у очень древних. И все было точно так же, как и сейчас. Все менялось, весь мир, а вот базары — нет. Все то же. Собрались несколько человек. Я тебе дыню, ты мне лук; или: я тебе барана, а ты мне пиджак. Все то же!
Поэтому базар и волнует меня. Я думаю: а какие здесь были люди пятьсот лет назад? А тысячу? Вот же, вот же, они тут стояли! Но куда же они все делись? Должно же от них что-нибудь остаться? Не эти жалкие миски, осколки, которые находят археологи. А где их дома? Куда подевались все их города, все, что они строили, делали? Куда все это девалось? Ведь были же и кроме греков какие-то культуры, и, может, были бы у нас еще другие Гомеры и другие Афродиты. Но где они? Как сквозь землю провалились!
А мы? А наш след — он останется? Не понимаю, почему эта мысль других людей не мучает.
Я, как всегда, прежде чем прицениваться, обежала весь базар и отпечатала в памяти план: виноград самый желтый (и к тому же мамин любимый — «дамские пальчики», а я ем любой) вон там; дыни самые душистые — вон там; помидоры самые крепкие и крупные — здесь. Теперь остается подойти как бы случайно и невзначай спросить о цене, и не дай бог показать, что ты собираешься покупать только у него — цена взлетит почти вдвое. Я направилась вначале туда, где продавались дыни, чтоб положить их на дно сумки и не помять помидоры и виноград. Я стою нюхаю круглые желтые «колхозницы» и выбираю себе парочку покрупнее и душистее и вдруг чувствую, что кто-то положил мне на плечо руку. Я еще не оглянулась, но уже знаю, что это Матвей. По мне как будто побежали колющие электрические искорки. Оглянулась. Конечно, Матвей, и глаза его улыбаются.
