Ну конечно, так и было. Жил себе человек, одержимый своей идеей. Ходил, плавал, лазил по горам. Знал весь Крым как свои пять пальцев. И свое заветное место, ну то, где он что-то такое нашел, знал он наизусть, но на всякий случай сделал для себя что-то вроде плана. И конечно, он прекрасно знал, какие там места, на что горы похожи, а в какой части света и в какой стране, не написал. Зачем ему это? Что он, не знает, что ли, где живет.
И после того, как мне это однажды пришло в голову, сколько я ни думала, ничего другого придумать не могла. Эта мысль засела во мне как заноза.
Только все это было ужасно ненаучно и, наверное, несерьезно, но что делать…
Если б я решилась сказать об этом Матвею, он бы наверняка сказал: «Местная самодеятельность, частушки под баян». Поэтому я прямо ему ничего не говорила и ничего не спрашивала, а спрашивала вокруг да около. А он, конечно, догадался, что я все время думаю о наших человечках, и немного подсмеивался надо мной, но не очень. Ему очень нравилось, что я стала читать много книг и по археологии и по искусству. И он даже выписывал мне книги на английском из Москвы на свой абонемент.
Но сколько я ни прочитала книжек, я нигде не вычитала такого, чтоб какой-нибудь ученый или открыватель, ну хоть Шлиман или Кусто, чтоб они с самого начала действовали по правильному научному методу или по какой-то серьезной доказанной теории. Как раз даже наоборот. Чаще всего у них зарождалась какая-то идея, и всем другим она казалась бредовой, а вот им не казалась, и они шли и открывали, потому что верили в это, хоть бы все вокруг лопались от смеха или забрасывали их тухлыми яйцами.
И я даже начала думать (только, конечно, никому-никому не говорила), что у меня тоже вот так, тоже своя идея, и что б я ни делала в жизни, я все буду подводить к тому, чтоб ее осуществить. И это так и будет. Свои мысли я держала пока что в секрете и от мамы и от Матвея. Хотя теперь мы с Матвеем проводили очень много времени вместе. Иногда мы с ним ходили в маленькое кафе в подвале, которое было на прохладной зеленой улице и о котором раньше я никогда и не знала.
Мы ели чебуреки и пили дешевое сухое вино. В крошечных окошках, у самого потолка, мелькали ноги, сами по себе проплывали в воздухе авоськи и портфели. Народу в кафе было всегда мало. Было очень уютно. Мы разговаривали. Матвей читал стихи…
Обо всем этом рассказывать было бы слишком долго. Я хочу рассказать об одном дне.
* * *
Это был выходной день. Мы с Матвеем ходили по улицам, а потом сели в троллейбус. Просто так, без всякой цели.
Я очень люблю ехать в автобусе, только, конечно, не тогда, когда спешишь на работу да еще когда надо всем уступать место. А вот так, когда автобус полупустой, и можно сесть к окошку, и некуда спешить, и сама не знаешь, куда едешь, а просто так едешь, потому что нравится ехать.
А вдобавок погодка-то какая! Хоть осень уже самая настоящая, а день такой чистый, ясный. И в воздухе сегодня особенно сильно чувствуется терпкий знакомый запах — это значит, что табачная фабрика сегодня не выходная.
Как-то давно, когда мы с мамой были в Москве, мы ходили в Консерваторию. Я витала в райских волнах, а мама тихо меня спросила между частями:
«Ты слышишь, какая дивная первая скрипка, как она выделяет тему?»
Я не слышала. Я никогда не слышала в оркестре отдельных инструментов, а мама вот слышала, и это нисколько не мешало ей чувствовать музыку целиком.
А я слышу отдельные запахи. И хоть Матвей и дразнится, но он не понимает, что это нисколько не мешает мне чувствовать и видеть наступающую осень. И как раз эту пору я люблю больше всего.
Мы остались почти одни в автобусе. Кроме нас, была только маленькая старушка, аккуратненькая и даже франтоватая, в соломенной черной шляпе, газовый черный шарфик выглядывал из-под костюма, а в руках букетик астр. Последняя остановка. Вот что! Как я могла забыть… Кладбище. Последняя остановка — кладбище. Старушка сошла и быстро-быстро пошла к воротам. Мы с Матвеем тоже вышли в нерешительности — куда нам дальше, но Матвей тут же воодушевился:
— Чудесно! Знаешь что, пойдем на кладбище. Что может быть роскошнее осеннего кладбища…
Я стояла в нерешительности, и Матвей взял меня за руку:
— У тебя тут кто-нибудь есть?
— Не в этом дело.
— Ну не надо. Ты думай о хорошем, об осени. Ну… обо мне.
Матвей потянул меня за руку, и мы побежали… На кладбище было пустынно. Действительно, как это Матвей все говорит точно. Здесь осень роскошная — другим словом не скажешь. Платаны огромные, как нигде в городе. Но летом, когда они зеленые и сливаются со всей остальной зеленью, их огромность не видна, а сейчас они стоят такие золотые среди остальных еще зеленых деревьев.
Мы бежали по боковой дорожке. Матвей все тянул меня за руку, смеялся и говорил: «Ну что ты еле ногами двигаешь?»
Тут вдруг я увидела старушку, ту, с которой мы ехали в автобусе, в черной соломенной шляпке. Букетик астр лежал на могиле. С мраморной плиты на меня глянули веселые глаза паренька. Парень был снят в кепке набекрень, и это выглядело как-то залихватски, совсем не верилось, что он умер.
Матвей не заметил старушки. Он бежал и тянул меня за руку. Вдруг, споткнувшись о край сдвинутой разбитой плиты, растянулся плашмя на дорожке, но тут же вскочил. Мы оба засмеялись, он притянул меня к себе, и я сразу поняла, что я давно ждала и хотела этого. Тревожащее, неотходчивое чувство засосало под ложечкой; это непонятное чувство каким-то образом было связано с той старушкой в шляпке и с озорным парнем на овальном портрете. Не знаю, сама не знаю. Я оттолкнула Матвея:
— Не надо, Матвей, не здесь.
— Глупенькая, глупенькая, моя маленькая… Мы же выше всего этого. Наше чувство, наша любовь…
Лицо Матвея стало совсем другим, как будто оно сразу похудело. Кожа стала белой, а глаза огромными и почти черными.
— Глупенькая! Помнишь у Пушкина: «…и пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…»
А я уже совсем успокоилась.
— Да, Матвей, знаю, знаю. Читала и Пушкина, и «Кола Брюньон», и знаю: ты как человек Возрождения, наверное, а я нет.
Я не могла ему объяснить всего, что со мною происходит. Я и сама не совсем понимала. Я вдруг почувствовала только, что как будто тот паренек — это мой родной брат. И старушка… Мне было бы стыдно встретиться с ней глазами. Как будто я пришла сюда не случайно с Матвеем, а пришла на могилу брата. Не знаю, что это со мной…
Матвей ничего не стал мне говорить. Мы пошли обратно к выходу медленно и молча. И тут Матвей обратил внимание на тот овальный портрет. Старушки уже не было.
— Посмотри-ка, какой живой снимок. Как это не вяжется со смертью…
