Кэтрин Куртц - «Если», 1996 № 04

Поскольку авторы очерков — непосредственные участники описываемых событий, они не претендуют на академическую беспристрастность. Быть может, их оценки будут иногда субъективны, но нам кажется, что живое слово интереснее отстраненного комментария. Открывает серию литературовед, критик Всеволод Ревич.

А если все не так, и все как прежде будет.

Пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит.

Что зря я распахнул напрасные крыла…

Что ж делать? Надежда была.

Понимаю, многим читателям надоели политические аллюзии, и журнал «Если» выписывают именно для отдохновения души. Но что поделать. если история нашей литературы — всегда, во все времена — была напрямую связана с политическими реалиями и вне этого контекста существовать не могла. Так что разговор наш придется начать с партийного съезда. Того известного съезда КПСС в 1956 году, на котором Н. С. Хрущев произнес знаменитую антикультовую речь.

Обнародованные факты нанесли тяжелый удар не только по сталинизму, но и по социализму в целом: в умах миллионов людей и то, и другое слилось воедино. К чему привел процесс его эрозии, мы все видали; впрочем, завершится он, кажется, нескоро. Однако до перестройки, до роспуска КПСС, до развала СССР еще далеко. Во второй половине 50-х на социализм, по крайней мере в нашей стране, никто всерьез не посягал. Но в головах его сторонников осознанно или неосознанно оформилась мысль: идею надо спасать.

А вот о том, как это делать, существовали резные точки зрения. Одной из них придерживалось мало изменившееся руководство страны: партия с культом покончила, вспоминать о нем желательно пореже, генеральная же линия была правильной, и советский народ с повышенным энтузиазмом будет продолжать строить все тот же социализм. Правда, атмосфера несколько прояснилась, людей уже не запихивали по ночам в «воронки», стали возвращаться узники концлагерей… Вездесущий И. Эренбург поторопился поймать настроение в повести «Оттепель», название которой стало символизировать дни больших ожиданий.

Более дальновидные адепты социализма догадались, что косметическим макияжем доктрину не уберечь. В их представлении стал вырисовываться несколько другой социализм, очищенный от крови и грязи. Вскоре его станут называть «социализмом с человеческим лицом», а чех Дубчек попробует воспроизвести «кентавра» на практике. Но советским руководителям отказаться от догм оказалось не под силу, и они предпочли раздавить «Пражскую весну» танками, тем самым прикончив собственный последний шанс.

Однако мы пока пребываем в Советском Союзе конца 50-х. и до танков дело еще не дошло. Интеллигенция делает попытку добиться в своей стране хотя бы сносных условий существования. Рождается мощное движение шестидесятников. Неожиданно для всех одной

из составных и существенных частей движения становится фантастика, до тех пор уютно коротавшая время в комнате развлечений для детворы, а ее предтечей — роман И. А. Ефремова «Туманность Андромеды» (1958 г.).

Основная претензия нынешних «сердитых» критиков: шестидесятники старались улучшить социализм, вместо того чтобы с порога отвергнуть его. У нас короткая память: именно шестидесятники подготовили почву для грядущих перемен, в том числе и для своих критиков. Но что правда, то правда, хотя и парадоксальная: самыми умными и верными защитниками коммунистической идеи на время оказались не хмурые партийные бонзы, не путаник Хрущев, а ярые противники сталинизма, народ, настроенный сугубо демократически. Ефремов не был в первых рядах тех, кто отличался отмеченными свойствами. Напротив, в статьях он нередко высказывался в меру консервативно. Тем не менее он одним из первых ринулся в бой за спасение белоснежных, но окровавленных риз дорогого ему коммунистического царства.

Конечно, советская фантастика существовала и до второй половины 50-х гадов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать было не из чего. В значительной своей части фантастика разделяла участь всей советской литературы: она находилась под жесточайшим идеологическим прессом. Правде, была и лучшая ее часть, которую можно называть гордым словом сопротивление. Но беда в том, что многие произведения, которые перевернули наши представления о довоенной советской литературе, были недоступны читателю. Еще один парадокс заключается в том, что идеологическим надзирателям была не по душе не только такая, задиристая, но и любая, самая верноподданная фантастика. По самой своей природе даже она несла в себе разрушительное начало, подталкивая людей к самостоятельному мышлению.

И для того, чтобы окончательно зажать рот нежелательным социальным фантазерам, была изобретено теория так называемого «ближнего прицела». Трубадуры этого «учения» охотно нацепили на себя наручники и пытались заставить всех проделать ту же операцию. С. Иванов в программной статье «Фантастика и действительность» («Октябрь» 1950 г., Nil) писал так: «Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, — разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?»

Большая группа писателей с готовностью взяла установки С. Иванова на вооружение и принялась сочинять рассказ за рассказом, соревнующиеся по пустоте. Тут уж не надо было не только воображать, но даже и думать: представил себе наскоро, скажем, прибор для обнаружения металлических предметов под землей — и садись писать фантастику. И уж совсем необъясним тот факт, что трижды осмеянная фантастика ближнего прицела пережила и взлет 60-х годов, и 70-е, и даже 80-е… Если не в теории, то на практике некоторые писатели не смогли, а скорее, не захотели выходить за очень удобные для них рамки. И никакая критика не смогла остановить множества изданий и переизданий.

На таком фоне появление «Туманности Андромеды» произвело эффект взрыва, воспринятого некоторыми как террористический.

Ефремов написал книгу про общество без насилия, про общество, в котором, если судить непредвзято, немало привлекательного. хотя сейчас мы отчетливо видим шоры, добровольно надвинутые им на глаза. Но так. собственно, обстояло дело со всеми утопиями, каждая из них — дитя времени. На фойе догматической философии, лживой литературы, убогой фантастики «Туманность Андромеды» послужила одним из стимулов для раскрепощения нашего сознания, стала одной из отправных точек начавшейся в 60-е годы перестройки нашего мышления, что опять-таки парадоксально — ведь автор ставил перед собой иные цели.