случае, много, очень много. Так много, что он полностью забыл, как в первое время скучал по этому городу в Веймаре.
Вокзал был наполнен паром и запахом дыма, когда он вышел из поезда. Повсюду шипение, слышались сигнальные свистки, люди спешили туда-сюда. Носильщики более молодые, чем раньше, вероятно, слишком молодые для фронта и, возможно, слишком тупые: ему пришлось послать подальше одного из них, упорно навязывающего свои услуги, хотя было же видно, у Леттке нет с собой багажа, только небольшой портфель.
Документов в котором не было. Зато другие, более важные вещи.
Повсюду висели огромные плакаты. Реклама «Фанты» и крема «Нивеа», и предупреждения типа «Берегись, враг подслушивает!» или призывы принять участие в добровольной сдаче металла. Леттке пересек вестибюль вокзала, вышел на улицу и невольно глубоко вдохнул воздух крупного города.
На улицах больше суматохи и толкотни, чем он привык видеть в сонном Веймаре. Везде виднелись следы войны, развалины тут и там, следы бомб. Патрулировали броневики, а строительные отряды, состоящие в основном из военнопленных в типичных броских одеждах, то тут, то там уже устраняли повреждения. За ними присматривали эсэсовцы с кнутами на поясах, но им было очевидно скучно: большинство из них разговаривали по телефону или писали сообщения на своих устройствах.
Леттке спустился в метро, купил билет и сел на линию от Шпиттельмаркт до станции Вильхельмсплац. Преимущество метро заключалось в том, что в данных сохранялось только то, где он купил билет и вошел, а не то, где он вышел.
Остановка называлась «Кайзерхоф», как и гостиница – пункт его назначения. Здесь тоже велась оживленная работа. Вдоль всего монументального фасада висели флаги, в основном со свастикой, а также флаги Италии или Японии. Перед главным входом ожидали такси, на постах стояли десятки сотрудников службы охраны порядка, люди приходили и уходили. Никто не обратил на него внимания, когда он вошел в гостиницу и пересек холл, направляясь прямиком к лифтам. Он был прекрасно выбрит и причесан, одет в свой лучший костюм и хорошие дорогие туфли – словом, ничем не отличался от любого другого мужчины, бывавшего здесь.
Чувствовалось, что близится время обеда. В ресторане гремела посуда, из кухни доносились ароматы жареных блюд. Но Ойгена Леттке это абсолютно не привлекало. Его интересовала чувственность другого порядка.
Лифт обслуживал толстощекий парнишка в ливрее, едва ли старше тринадцати.
– Третий этаж, – сказал Леттке.
С третьего этажа он по лестнице спустился на второй, добрался до двери под номером 202. Постучал особенным образом: два раза, пауза, три раза, пауза, один раз.
Не прошло и десяти секунд, как дверь поспешно отворилась. Появилось лицо женщины, обрамленное свободно падающими рыже-золотистыми кудрями, сияющее в предвкушении радости – сияние, которое тотчас же угасло, как только она увидела его стоящим на пороге.
– Да, я вас слушаю? – спросила она с нескрываемым разочарованием.
Леттке склонил голову.
– Мы знакомы, фрау Шметтенберг. Впрочем, наша последняя встреча случилась давно. На чердаке в Берлине. Четыре девочки, четыре мальчика и игра в крапленые карты. Одной из девочек были вы.
У нее от изумления отвисла нижняя челюсть, что, однако, никак не отразилось на ее красоте. Удивление сменилось растущим скептицизмом, пока в ее памяти не забрезжило воспоминание: на губах появилась ухмылка.
– Ойген или?.. – спросила она, сдвинув брови. – Такое у вас имя, верно? Ойген?
Леттке сделал едва заметный поклон и произнес:
– Вот мы и встретились снова.
38
У Хелены не получалось проявлять хотя бы малейшее сопротивление попыткам матери сосватать ее. Она послушно надевала все, что та предлагала, а когда мать предложила ей надеть бюстгальтер чуть большего размера и набить его мягкой тканью, то сделала и это. И подумала об Артуре, который многократно уверял: ее грудь нравится ему именно такой, как она есть, и что она достаточно большая, но, вероятно, говорил это просто из вежливости. К тому же с тех пор, как Мари вынуждена заботиться о ребенке, а еду Артуру приносили только Отто или Хелена, он наверняка забыл, как выглядят другие женщины.
Она даже накрасилась, уложила волосы и позволила матери доделать ее макияж. Мать обладала всеми косметическими товарами, о которых по телевидению постоянно сообщалось, что их практически невозможно достать из-за вражеского эмбарго. Чаще всего за этими сообщениями следовал разговор с министром здравоохранения Рейха Конти о том, насколько макияж бесполезен, так как – всегда подчеркивал он – «здоровая женщина тоже красива!».
Мать не только обладала косметикой, но и разбиралась в ее применении: когда Хелена подошла к зеркалу, то увидела девушку, которую не знала, но показавшуюся ей симпатичной. Возможно, не такой красивой, как метиска с обжигающими глазами, но все-таки симпатичнее той Хелены Боденкамп, которую обычно встречала по утрам в зеркале в ванной.
То, что она увидела себя настолько изменившейся, не прошло бесследно. На самом деле вся эта процедура постепенно начинала ей нравиться – так сказать, из научного любопытства, что все возможно.
Мать, напротив, становилась более нервной с приближением обеденного перерыва.
– Дай ему шанс, – упрашивала она снова и снова, – просто дай ему шанс.
На что Хелена каждый раз отвечала: «Да, да». Но, похоже, это звучало не очень убедительно.
Берта уже накрыла стол в столовой, а из кухни слышалось, как неторопливо брякает посудой Йоханна, в том ритме, который выдавал, что все идет по плану. Если бы произошел какой-нибудь сбой или заминка, все сразу зазвучало бы по-другому; Хелена знала разницу с самого раннего детства.
Часы в прихожей показывали 12:02, когда в дверь позвонили.
– Это он! – объявил очевидное отец и пошел открывать, пока Хелена с матерью ждали в зале, пышно разодетые, чтобы поприветствовать гостя, якобы лучшую партию из всех. Хелена стояла именно в том месте, где солнечный свет, проникающий в это время через окно в крыше, окутывал каждого, кого касался, прямо-таки мистическим блеском.
Перед входной дверью что-то затянулось. Они слышали, как говорит отец, и еще один звучный голос, произносящий слова в нос. Казалось, мужчины нашли общий язык.
Потом наконец вошли. В дверях зала он казался только силуэтом на фоне яркого света снаружи, затем прошел внутрь, огляделся, пока его взгляд не остановился на Хелене: Лудольф фон Аргенслебен.
Это был самый уродливый мужчина, которого Хелена когда-либо видела.
* * *
Вежливый отказ появился на лице Цецилии Шметтенберг.
– Вот так сюрприз, – сказала она. – Только у меня, к сожалению, совсем нет времени, я жду гостя, который в любой момент…
– Твой любовник не придет, – грубо прервал ее Леттке. – Так что у тебя есть время. И будет лучше, если я войду, чем мы станем обсуждать все это здесь, в коридоре.
В коридоре было пустынно и тихо, но на некотором расстоянии раздался шум открывающейся двери и зажужжал лифт. Пахло розами, чистотой и дорогими сигарами.
– Что? – обомлела она. – О чем
