— Пора, — буднично молвил кудесник, точно деннице предстояло сделать то, что делала каждый день, привычное и не страшное.
Она поверила этому голосу, неспешно встала с кровати, как вставала каждое утро, только не оделась, потому что не во что было, а отошла к очагу, угли в котором погасли и покрылись толстым слоем темно-серого пепла. Она чувствовала себя такой усталой, будто всю ночь носила тяжести, а может, и всю жизнь, долгую, как у кудесника, и не знала в ней ни счастья, ни радости, ни покоя, и теперь хотела избавиться от бремени, чем скорее, тем лучше. На ее плечо легла рука кудесника, мягкая, приободряющая, но денница скинула дополнительную ношу — свою бы донести — и, с трудом переставляя непослушные, больные ноги, вышла из пещеры. Холодная и мокрая от росы трава приятно щекотала стопы, будила воспоминание из детства: солнечное утро, двор, поросший травой, лающая собачонка.
Там, где ночью была впадина с углями и костями, теперь стоял свежеоструганный столб, обложенный со всех сторон поленницами дров, теми самыми, что хранились под дубом, и из-под нижних выглядывали белые в черную крапинку языки бересты. Неподалеку от столба стояли в ряд десять мужчин с опухшими от пьянки лицами, кто с синяком под глазом, кто с разбитым носом или губами, но не было среди них того, кого хотела бы видеть денница. Она задержала взгляд лишь на пятом — была ли с ним? — и благодарно улыбнулась чахоточному, который, держась правой рукой за рукоять меча, дернулся было к ней, наверное, хотел спасти или погибнуть вместе с ней и замер, вперившись в нее полными удивления и брезгливости глазами, а затем попятился, как от зачумленной. И остальные мужчины смотрели с отвращением на обнаженную старуху с коротко стриженными, седыми лохмами, синяками под обоими глазами, дряблой, морщинистой кожей, покрытой коричневыми, старческими пятнами, обвисшей грудью и задом, опухшими ногами со вздувшимися синими венами. Каждый из них, наверное, клял себя за то, что спьяну переспал с таким страшилищем.
Словно не заметив их презрения, денница неспешно подошла к столбу и, отказавшись от помощи кудесника, залезла на дрова. Старик, кряхтя, взобрался следом, привязал ее к столбу, лицом к идолу, стоявшему на возвышении из валунов. Темно-красные безжалостные глаза были как раз на одной высоте с ее глазами, и как она ни поворачивала голову, никуда не могла деться от его взгляда, только спину поцарапала о плохооструганный столб.
— Дрова отсырели, — тихо шепнул ей кудесник, — будет много дыма, он поможет тебе.
Кудесник слез с жертвенного костра, посмотрел на идола, кончики золотых волос которого уже вспыхнули под первыми лучами восходящего солнца и еще больше стали похожи на языки пламени, достал из костра длинную палку с намотанным на конце пучком сена, облитым какой-то темно-коричневой, вонючей жидкостью, и повернулся к мужчинам так, чтобы они не видели его левую руку.
Солнечные лучи опустились с волос на лоб идола, задержались ненадолго на нахмуренных бровях и зажгли ярко-красным огнем глаза. Кудесник сделал левой рукой еле заметное движение, которое уловила лишь денница, — и сено на конце палки вспыхнуло, а мужчины удивленно охнули, решив, что это идол воспламенил своим взглядом, и боязливо попятились. Старик обошел вокруг столба, поджигая бересту, которая затрещала и завертелась, как живая. Огонь перекинулся на дрова, они занялись сначала нехотя, потом все веселее и веселее.
Денница пошевелила ногами, стараясь прижать их к столбу, убрать подальше от пламени, но ремни не дали, и тогда она гордо вскинула голову и уставилась прямо в горящие, безжалостные глаза черного деревянного идола. Снизу подымался сизый дым, густой и горький, и, словно нарочно, обволакивал тело женщины, не спешил улетать в небо. Денница сперва старалась дышать пореже, но вспомнила слова кудесника и вдохнула полной грудью. Шершавый, терпкий дым продрал горло, заскреб легкие. Денница закашлялась, из глаз потекли слезы, идол расплылся и потерял грозность, превратился в кого-то очень знакомого, а треск горящих дров, радостный и ритмичный, сладывался в мелодию…
…она узнала эту песню и голос певца, высокий и чистый, цепляющий за душу, будящий в ней щемящую грусть.
Долго ждала суженого —
Выплакала очи.
Затянулось сине небо
Тучами багровыми.
Вышла на берег крутой
К бездонному омуту,
Утолила жар сердечный
Холодной водицей.
Он встал перед ней на колени, припал к стопам губами, горячими, страстными, поднимаясь все выше и выше…
заходящее солнце неторопливо спряталось за деревья на краю леса, налив напоследок розовым светом облака, точно давало знать, что насытилось кровью и больше не гневается на русичей.
Кудесник протер слезящиеся глаза, проморгался, снимая с них усталость, повернулся к впадине, в которой дымились угли, долго смотрел на них, будто ожидал, что сейчас из-под пепла восстанет денница, живая и еще краше, чем была. Не дождался и пошаркал к идолу, сел на нижний валун. Ноги идола оказались как раз над головой старика, как бы стояли на ней, и чудилось, что оба они идолы — победитель и побежденный.
Пещера была вырыта в склоне пологого холма, поросшего соснами, высокими и стройными, и смотрела входом, завешенным медвежьей шкурой, на ручей, широкий, в пару саженей, в котором зеленоватая вода текла так медленно, что казалась стоячей. Неподалеку от пещеры горел костер, еле заметное в солнечных лучах пламя облизывало крутые бока чугунка, на дне которого булькало густое фиолетовое варево. Около костра прогуливался крупный ворон, прихрамывающий на левую лапу, часто останавливался и наклонял и выворачивал голову, будто прислушивался к идущим из земли звукам, потом встряхивался и ковылял дальше. С ближней к входу в пещеру сосны серо-оранжевой лентой соскользнула на землю белка, села на задние лапки и требовательно зацокала, настороженно косясь на ворона. Тот дважды поклонился, словно приветствовал зверька, и неспешно направился к нему.
Из пещеры вышел высокий, худой и жилистый старик с длинными седыми волосами, спадающими на плечи и спину из-под островерхой волчьей шапки, и бородой, раздвоенной внизу, одетый в серую холщовую рубаху, почти сплошь покрытую латками, и черные холщовые штаны. Присев на корточки, он угостил белку орехами, а ворона — салом. Бледноголубые глаза его смотрели на зверька и птицу и, казалось, не видели их, потому что переполнены были грустью и тревожным ожиданием.
