— Внушенье веселья, — сказал Фишер и тоже начал ни с того ни с сего хохотать.
— Ненавижу механическое веселье, — сказал Мартини, но повел себя крайне странно: подскакивал, гримасничал и выделывал ногами нечто невообразимое. Фрау Фишер смеялась до слез. Чатней, сдержанный, спокойный Чартней, боролся дольше всех и, наконец, не выдержав, разразился громким хохотом. Мадам Гаро одна сохраняла полное спокойствие: предохранитель спасал ее от внушения, проникающего в головы людей. Кю и Чери более всех поддались общему веселью и теперь кривлялись друг перед другом, как бесноватые.
— Пойдем отсюда! — завопил Мартини. — Черт возьми, я ненавижу эту вакханалию. — И в то же время он чувствовал всем своим существом, что ему весело.
Сад наполнился таким шумом, который нельзя описать. Тишина наступила так же внезапно, как и это веселье. Наши знакомые сидели на скамейке, усталые и несколько сконфуженные; они чувствовали какой-то легкий подъем, какой-то прилив энергии. Только лицо мадам Гаро стало еще более мрачным.
— Вы, душечка, напрасно противились, — шептала ей на ухо мадам Фишер. Раньше это меня всегда возмущало, но, сознаюсь, этот короткий сеанс веселья оставляет во мне приятное чувство на несколько часов, даже на целый день.
— Естественное веселье, вполне безвредное и необходимое для каждого живого существа, — наставительно проговорил Кю.
— Я не прожил бы без него и одного дня, — вторил ему Чери.
— Веселье существа, голова которого находится в распоряжении кого-то другого, — хмуро пробурчал Мартини.
— Если мы желаем попасть в первую очередь, — деловито заявил Кю, — мы должны идти сейчас же.
Все двинулись.
По ту сторону сада уходило вдаль учебное военное поле. На нем, у самой решетки, стояли три гигантские гусеницы. Дуговые электрические фонари лили на них сверху белый спокойный свет. Казалось, чудища заснули. Толстые стальные ноги их с широчайшими ступнями были неподвижны.
Любопытные все прибывали. Распорядители, с маленькими флажками в руках, ставили их в длинные очереди — так, чтобы они могли двинуться, не задерживаясь, к трапу, ведущему внутрь машины.
Вдруг ноги колоссов пришли в движение. Они делали шаг вперед и шаг назад, все время оставаясь на одном месте. Топот их напоминал раскаты отдаленного грома. Земля тряслась.
Публика невольно отшатнулась назад. Эти ужасные ноги могли передавить тысячи. Между тем как будто судорога пробежала по всему стальному телу чудовища, оно согнулось и из прямого, вытянутого от головы до хвоста превратилось в извивающуюся спиральную ленту, составные части которой лезли в стороны, словно желая оторваться друг от друга; некоторые секции, стиснутые соседними, поднимались так высоко над землей, что ноги висели в воздухе, продолжая двигаться прежним ритмом. Дамы испуганно взвизгнули.
— Что это с ним делается? — воскликнул Мартини. Чартней стоял, скрестивши на груди руки; взгляд его выражал полное удовлетворение.
— Благодаря гениальному мистеру Чартнею, — наставительно сказал Кю, мы имеем незаменимую машину. Двигаясь со скоростью пятнадцать-двадцать километров в час, она может преодолевать любые препятствия. Она идет по всякой почве, даже по болоту.
— Скорость невелика, — промолвил Фишер.
— Эта машина не рассчитана на быстроту, — продолжал Кю, — для этого мы имеем другие. Этот страшный зверь не имеет себе равного по силе; оставаясь неуязвимым, он может продвигаться вперед, не оставляя вокруг себя ничего живого.
— Ужасно, ужасно! — простонала мадам Гаро.
Тела гигантских гусениц вытянулись, движение разом прекратилось. Дверь под одним прожектором открылась, и оттуда был спущен трап. Распорядители впустили жаждущих побывать внутри чудовища.
Головное отделение представляло центр управления. Здесь, на мостике, под броневыми плитами, находился командир гусеницы. Ниже помещались два огромных орудия. Дула их далеко выдавались вперед. Сквозь все длинное тело машины тянулся узкий коридор.
— Под нами, сбоку, расположены механизмы, обеспечивающие движение. Если мы откроем эти двери, вы увидите их. Вот, смотрите. — Чартней открыл боковую дверь. — Вот они, валы ходовой части. Управление ими осуществляется с центрального поста. Однако каждая отдельная секция имеет известную автономию. Благодаря этой комбинации создается удивительная подвижность всего тела гусеницы, состоящего из отдельных секций. Следующая дверь ведет в помещение команды, — говоря это, Чартней пропустил своих слушателей в небольшую каюту, где, по-корабельному, у стенок были прикреплены койки в два этажа, одна над другой.
— Здесь помещаются двадцать человек команды.
— Не задерживайтесь, господа, сзади на нас напирают другие, — торопил Кю.
— Эти двери ведут в боевую рубку, где установлены орудия и пулеметы. Дальше — люк вниз, вы видите там трубы. В них содержится ядовитый газ. Он выбрасывается через распылители в обе стороны на громадную высоту и потом, оседая, губит все. Этот газ тяжелее воздуха… Теперь, — продолжал Чартней, — я бы показал вам остроумное приспособление, позволяющее сделать безопасным для газа внутреннее помещение самой гусеницы, но Кю торопит нас, нам надо идти. Дальнейшее неинтересно — каждая секция повторяет предыдущую.
Стальной коридор был освещен электричеством; виднелись одинокие фигуры дежурных. Когда коридор был пройден и через задний трап они спустились на землю, Кю в восторге воскликнул:
— Это такое достижение, о котором мы не помышляли год назад! Неужели мне придется увидеть настоящую работу этих колоссов?
Мартини почувствовал, как злоба стала душить его. Болван! Он не понимает, что этот зверь будет душить и топтать наших сестер и братьев.
Тяжелое чувство охватило всех. Фишер взял под руку мадам Гаро и по трепету ее руки почувствовал, как мелкая дрожь пробежала по ее телу.
В этот вечер луна взошла поздно. Тихо плыла она в вышине, золотя своим неверным светом окрестности.
Мартини, в пальто и шляпе, сидел на своей веранде, мысленно переживая все происшествия дня.
«Можем ли мы жить в этом чуждом для нас мире? — думал он. — Чем дальше, тем больше чувствуется разница между ними и нами. Конечно, Фишер живет недурно со своей семьей, но что он скажет, если гусеница, которую мы только что видели, поползет по Германии? Неужели миру суждено погибнуть под стальной пятой Куинслея? — Мартини устремил взгляд вдаль: — Какая чарующая смена тени и света! Ложбины кажутся мрачными пропастями, вершины выступают, осененные светом. Тишина, спокойствие, что-то волшебное, сказочное… Бесшумно пролетел аэроплан, как ковер-самолет… — Возможно ли, чтобы всего этого не стало? Не стало поэзии? Возможно ли, чтобы род людской продолжал жить без женщин, без любви? Эти несчастные последние разряды женщин, которых Куинслей признает лишними — разве это настоящие женщины? Разве они похожи на мадам Гаро, на фрау Фишер? Нет, нет, такие женщины, конечно, ни к чему! Милли, такая красивая, так божественно сложенная — и та лишена женственности и женских чар. И я, старый дурак, все еще брежу о ней, как о заколдованной принцессе: вот-вот она проснется и откроет мне сокровищницу своей души…» Мартини погрузился в свои думы и не заметил, как перед ним появилось молодое существо, о котором он только что грезил: женщина стояла у лестницы, вся облитая лунным светом.
